Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Поэма “Во весь голос” означала “возвращение” Маяковского в качестве настоящего, полноценного поэта. Теперь, однако, это была не любовная лирика, а подведение итогов его работы и размышления по поводу того, как к его творчеству отнесутся потомки. В поэме “Во весь голос” Маяковский в традициях Горация и Пушкина воздвигает себе памятник; поэма была продолжением других его стихов на эту же тему, но на сей раз памятник сделан из иного материала.

Когда потомки начнут рыться “в сегодняшнем окаменевшем говне”, кто-нибудь спросит о Маяковском, который рассказывал “о времени / и о себе”, “революцией / мобилизованный и призванный”. У него тоже “агитпроп / в зубах навяз”, и он бы хотел “строчить / романсы на вас”, что было бы “доходней” и “прелестней”:

Ноя

себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне.

с… >

Заглуша

поэзии потоки,

я шагну

через лирические томики,

как живой

с живыми говоря.

Я к вам приду

в коммунистическое далеко

не так,

как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдет

через хребты веков

и через головы

поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

но он дойдет не так,—

не как стрела

в амурно-лировой охоте, не как доходит

к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

трудом

громаду лет прорвет

и явится

весомо,

грубо,

зримо,

как в наши дни

вошел водопровод,

сработанный

еще рабами Рима.

Он “ухо / словом / не привык ласкать”, он “парадом” разворачивает своих “страниц войска”, и “стихи стоят / свинцово-тяжело, / готовые и к смерти / и к бессмертной славе” — “готовая / рвануться в гике, / застыла / кавалерия остро, / поднявши рифм / отточенные пики”:

И все

поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах

пролетали,

до самого

последнего листка я отдаю тебе,

планеты пролетарий.

Стих умирает, как солдат, “как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!”. И памятник, который хочет воздвигнуть Маяковский, — не каменный и не бронзовый памятник во славу его самого или его поэзии, а сам социализм, который он строил вместе с рабочим классом:

Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

Сочтемся славою —

ведь мы свои же люди,—

пускай нам

общим памятником будет построенный

в боях

социализм.

Поэма завершается надеждой, что в будущем его произведения будет оценивать ЦКК — Центральная контрольная комиссия:

Явившись

в Це Ка Ка

идущих

светлых лет,

над бандой

поэтических

рвачей и выжиг

я подыму,

как большевистский партбилет, все сто томов

моих

партийных книжек.

Более решительную клятву в лояльности трудно себе представить, особенно учитывая, что Маяковский не был членом пар-

тии. На это обстоятельство охотно указывали его враги, пытаясь изображать его “попутчиком”, а этот термин имел опасный подтекст. Свое решение не вступать в партию Маяковский защищал разными аргументами, в частности тем, что коммунисты “в искусстве и просвещении пока соглашатели”, что его “послали б ловить рыбу в Астрахань” и что “дисциплина заставила б [его] что-нибудь “делопроизводить”, а это было бы “все равно, что броненосец на велосипед переделывать”. Так Маяковский писал в своей автобиографии; в таком же духе он ответил на этот вопрос, выступая в Доме комсомола Красной Пресни в связи с выставкой: “беспартийный” он “не напрасно”, поскольку “приобретенные навыки в дореволюционные годы <���… > крепко сидят” и их “нельзя связать с организационной работой”. Но, несмотря на боязнь, что партия прикажет ему “поезжай сюда или туда”, он утверждал: “Я от партии не отделяю себя, считаю обязанным выполнять все постановления этой партии, хотя не ношу партийного билета”.

Судя по дневнику Лили, в это время Маяковский думал вступить в партию. То, что он предпочел остаться в стороне, наверное, частично объяснялось его буржуазными “навыками”, но главным образом тем, что он всем своим существом противился любым формам субординации и принуждения. Если бы он действительно хотел вступить в партию, он мог бы это сделать как приверженец того чистого, идеалистического коммунизма, в который верил. Но подобный идеализм партию не интересовал; он приветствовался бы десять лет назад, но не сейчас. Теперь партии нужны были именно те карьеристы, которых Маяковский презирал и бичевал в своих пьесах и стихотворениях.

Маяковский делал все, чтобы убедить власть в том, что он нужен, и упорно приспосабливался к требованиям партии и эпохи. Но это не помогало. Он становился “на горло собственной песне”, а в томе Советской энциклопедии, вышедшем в январе 1930 года, утверждалось, что “бунт Маяковского, анар- хистический и индивидуалистический, мелкобуржуазный по существу” и что “после Октября Маяковскому чуждо мировоззрение пролетариата”. И в списке шестнадцати наиболее выдающихся произведений о Ленине, опубликованном в журнале “Огонек” 2J января, через четыре дня после успешного выступления Маяковского в Большом театре, поэма “Владимир Ильич Ленин” отсутствовала.

В поэме “Во весь голос” выражены чувства поэта, которого не понимают современники, — чувства одиночества и отчужденности. Как будто автор хотел сказать: “Ладно, не хотите меня понимать, но придет время, когда меня оценят по заслугам, а пока мне на вас плевать”. Отчаяние было результатом конкретных обстоятельств и событий, но и выражением экзистенциальной уязвимости, пронизывающей все творчество Маяковского. Поэма “Во весь голос” представляла собой политический манифест, но в ней звучат те же боль и отчаяние, которые мы встречаем в ранних произведениях — как, например, в “Облаке в штанах”, где поэт, “обсмеянный у сегодняшнего племени, / как длинный / скабрезный анекдот”, кричит грядущим столетиям об ином, лучшем будущем. “Мне сегодня показалось, что он очень одинок”, — сказал Луначарский жене после того, как они вернулись с выставки. Он был прав: Маяковский был одинок — “одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!”, как он написал в стихотворении “Я” за шестнадцать лет до этого.

Вступать в партию для Маяковского было поздно; многое было слишком поздно.

Что делать человеку после того, как написана поэма, подобная “Во весь голос”, в которой он по сути прощался? Читатели Маяковского ответа на этот вопрос не знали, но сам он его знал.

Всю глубину провала в Ленинграде Маяковский осознал, когда на следующий день после открытия выставки “20 лет работы” до него дошли слухи, что всего после нескольких спектаклей “Баню” намереваются снять с репертуара. Он хотел поехать туда, но не мог оставить выставку, и вместо него поехала Лили. Тревога оказалась ложной, запрещать спектакль никто не собирался, хотя “публика