Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг

17 марта, в тот же день, когда Лили и Осип в Берлине получили радостное известие от матери, Маяковский в Москве проснулся совсем в другом расположении духа. Накануне в театре Мейерхольда состоялась премьера “Бани”, провалившаяся так же, как и в Ленинграде. Через два дня он написал Лили: “Третьего дня была премьера “Бани” мне за исключением деталей понравилось по моему первая поставленная моя вещь. Прекрасен Штраух (Победоносиков). Зрители до смешного поделились — одни

Дорогие товарищи! Почему домашним хозяйкам ситцу не дают, только дают одним детям 12 лет?

— Как по вашему, тов. Маяковский, доступны ли пониманию ваши пьесы рабочему? — Остроты натянутые, непонятны. Кто это Мике ль Анжело? — объясните. Вы пишете для интеллигенции.

Товарищ! Мне не нравится Ваша пьеса, а нравитесь

— Как по вашему, тов. Маяковский, доступны ли пониманию ваши пьесы рабочему?

— Остроты натянутые, непонятны. Кто это Мике ль Анжело? — объясните. Вы пишете для интеллигенции.

Вы сами. Люблю Вас давно.

Варламова Вера. — Товарищи, довольно нам заби-

вать головы, они у нас и так уже забиты. Мое мнение — прикончите все ваши сказки.

В декабре 1929 г. на обсуждении спектакля "Баня” в рабочем клубе “Пролетарий” публика передавала Маяковскому записки с вопросами. Некоторые из них были опубликованы в журнале “Советский театр” вместе с карикатурами на людей, их задающих.

говорят: никогда так не скучали — другие: никогда так не веселились. Что будут говорить и писать дальше — неведомо”.

Говоря о разделении публики на два лагеря, Маяковский самообольщался. Зал был в лучшем случае “холодноват”, по воспоминаниям Василия Катаняна, что не мог не заметить Маяковский ни во время представления, ни потом, когда он стоял в холле и заглядывал в глаза каждому, кто покидал театр. Впечатление подтвердили убийственные рецензии, которые пошли потоком спустя несколько дней после письма к Лили: отношение Маяковского к советской действительности “издевательское”, персонажи “нежизненные”, сама пьеса “поверхностная” и “плохая”, “как бюрократизм, так и борьба против него лишены конкретного классового содержания”.

Если Маяковский думал, что членство в РАППе обеспечит ему поддержку со стороны рапповцев, он глубоко заблуждался. Еще за неделю до премьеры рапповский критик Владимир Ермилов опубликовал в “Правде” статью под заголовком “О настроениях мелкобуржуазной “левизны” в художественной литературе”, где нападал на Маяковского за то, что в нем звучит “очень фальшивая “левая” нота, уже знакомая нам не по художественной литературе”, таким образом, косвенно связав его с троцкистской оппозицией. Мейерхольд опубликовал статью в защиту Маяковского, который сам ответил на критику тем, что к антибюрократическим плакатам, развешенным в зале театра в день премьеры, добавил еще один, адресованный “критикам вроде Ермилова”, чье перо “помогает бюрократам”. Это привело в ярость руководство РАППа, и оно потребовало, чтобы Маяковский снял плакат, что он и сделал. Сам факт, что такой борец, как Маяковский, сдал оружие столь унизительным образом, говорит о том, что он наступал не только “на горло собственной песне”, а на всю свою личность. Именно к этому и стремилось руководство РАППа — сломать Маяковского. Еще один шаг в том же направлении был предпринят через неделю после премьеры “Бани”, когда расширенный пленум РАППа постановил, что публикация в журнале “Октябрь” фрагментов пьесы, направленной, по мнению пленума, не против бюрократии, а против “пролетарского государства”, была “ошибкои.

В данной ситуации статья Ермилова представляла собой не что иное, как донос — и он и Маяковский прекрасно это понимали. До сих пор борьба партии с “оппозицией” включала главным образом такие меры, как высылка из страны, чистка кадров и запрет на публикации, однако в последнее время характер борьбы изменился, о чем свидетельствуют арест и расстрел Якова Блюмкина осенью 1929 года. Мы помним Блюмкина первых лет революции — театрально размахивающего револьвером чекиста и террориста, завсегдатая литературных кафе, друга многих писателей, в том числе Есенина, Мандельштама — и Маяковского, который дарил ему свои книги с автографом. После убийства немецкого посла фон Мирбаха летом 1918 года Блюмкин сбежал из Москвы, но через год был помилован Дзержинским, после чего в двадцатые годы сделал блестящую карьеру в ЧК. Благодаря знанию языков (помимо иврита, он владел несколькими восточными языками) он часто выполнял поручения за границей, в частности в Палестине, Афганистане, Монголии, Китае и Индии (где пытался настроить население против британских оккупационных властей).

Помимо традиционной деятельности ОГПУ интересовали также возможности массового воздействия на людей, и одно время Блюмкина привлекали для проникновения в оккультные круги Петрограда. К такому же неординарному шпионскому жанру можно отнести две экспедиции в Тибет, организованные ОГПУ в 1926 и 1928 годах с целью найти мифическую Шамбалу, чьи жители, по легенде, обладали способностью к телепатии. Экспедиции формально возглавлял художник и теософ Николай Рерих, но основным действующим лицом был прекрасно ориентировавшийся в восточной мистике Блюмкин, который выступал под видом то монгольского офицера, то ламы — в зависимости от характера выполняемого поручения.

На протяжении всей своей наполненной приключениями карьеры Блюмкин был близок к Троцкому и несколько лет работал его секретарем. В конце 1927 года, во время сталинских атак на оппозицию, он откровенно демонстрировал свою симпатию к последней. Благодаря хорошим контактам в ОГПУ ему, несмотря на это, поручили руководить всей советской агентурной деятельностью на Ближнем Востоке. Для финансирования шпионской сети он открыл в Константинополе букинистический магазин, специализировавшийся на старых еврейских рукописях (похищенных агентами ОГПУ из Ленинской библиотеки или конфискованных в синагогах и других очагах еврейской культуры). Затем под азербайджанско-еврейским именем Якоб Султанов он ездил по Европе и продавал книги как можно дороже, что полностью соответствовало интересам его работодателей. С гораздо меньшим энтузиазмом они отнеслись к состоявшейся в апреле 1929 года встрече Блюмкина и Троцкого, который в то время жил в Константинополе и который уговорил Блюмкина присоединиться к нему в борьбе против Сталина. Вернувшись в Москву, Блюмкин щедро делился впечатлениями от Константинополя, на него донесли, и он был арестован — по некоторым сведениям, его арестовали дома у только что уволенного наркома Луначарского, где он какое-то время жил. 3 ноября Блюмкина казнили по прямому приказу Сталина.