Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг

B черновике поэмы указан правильный период — “пять лет”. Поэма “Про это” вышла ровно через пять лет после поэмы “Человек”. Но к этому времени Маяковский уже опубликовал автобиографию “Я сам”, где датировал поэму “Человек” 1916 г. — из чисто политических соображений: эту притчу об Иисусе надо было хронологически отделить от Октябрьской революции.

Прощальное письмо молодого человека (“Прощайте… / Кончаю…/ Прошу не винить…

Маяковский взывает к семье, матери и сестрам, просит их пойти с ним к мосту. И, не встретив понимания и у них, укоряюще спрашивает:

Любовь заменяете чаем?

Любовь заменяете штопкой носков?

Он берет мать в кругосветное путешествие — чай пьют повсюду: “Сахара, / и здесь / с негритоской курчавой / лакает семейкой чаи негритос… ” После грома революции обыватели опять “расставились, / разложили посудины”. Помощи ждать неоткуда. Наконец он видит самого себя “с подарками под мышками” — и понимает, что стал одним их “них”. Он приходит домой к “Фекле Давидовне с мужем” и видит, что, несмотря на революцию, ничего не изменилось. На стенах рядом с иконами — спаситель нового времени: “Маркс, впряженный в алую рамку, / и то тащил обывательства лямку”. И пьют чай: “Весь самовар рассиялся в лучики — / хочет обнять в самоварные ручки”.

Хуже всего то, что он узнает самого себя:

Но самое страшное:

по росту,

по коже

одеждой,

сама походка моя! —

в одном

узнал —

близнецами похожи —

себя самого —

сам

я.

Снова мотив двойника! Спасение, иными словами, можно искать только в себе самом. И единственное место, где Маяковский может его найти, — это у нее. В главе “Деваться некуда” поэт

подкрадывается к дому Лили, поднимается по лестнице к ее квартире, чтобы заставить ее уберечь оставшегося на мосту кандидата в самоубийцы:

Плевками,

снявши башмаки, вступаю на ступеньки.

Не молкнет в сердце боль никак, кует к звену звено.

Вот так,

убив,

Раскольников пришел звенеть в звонок.

Отсылка к Раскольникову неслучайна — “Про это” полна скрытых и явных цитат из Достоевского, любимого писателя Маяковского. Это касается и собственно названия, которое заимствовано из “Преступления и наказания”. Когда Раскольников говорил про это (курсивом), он имел в виду свое преступление. В Раскольникове Маяковский узнавал себя: безудержная увлеченность идеей, страсть совершать действия, изменяющие мир, отказ мириться с обыденщиной.

У Лили гости, они танцуют, шумят. Обрывки разговоров, которые поэт слышит сквозь приоткрытую дверь, банальны и неинтересны, его охватывает страшная догадка, что она тоже принадлежит к “ним” — как героиня “Облака в штанах”, как рыжеволосая женщина из “Флейты”, с “настоящим мужем” и “человечьими нотами” на рояле. И все-таки именно она спасла его от самоубийства:

Он

жизнь дымком квартирошным выел.

Звал:

решись

с этажей

в мостовые!

Я бегал от зова разинутых окон, любя убегал.

Он никогда не предавал их любовь в своей поэзии. Проклиная ненавистную "обыденщину”, он оберегает свою любимую:

Смотри,

даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть, имя любимое оберегая, тебя

в проклятьях моих

обхожу.

Но и Лили не способна помочь, и вскоре снова появляется двойник, объясняющий, что наивно думать, будто можно справиться с тем, что никому не под силу:

Семь лет стою,

буду и двести стоять пригвожденный,

этого ждущий.

У лет на мосту

на презренье,

на смех,

земной любви искупителем значась, должен стоять,

стою за всех, за всех расплачусь,

за всех расплачусь.

Человек на мосту пригвожден, распят, он страдает за все человечество — точно как поэт в “Облаке” и “Человеке”.

Тематика распятия продолжается и в следующей главе. Маяковский перемещается по России и Европе. Зацепившись за купол кремлевского Ивана Великого, он пытается удержать равновесие, сложив “руки крестом”, но вскоре “любимых, / друзей / человечьи ленты / со всей вселенной сигналом согнало”. Они “плюют на ладони” и “в мочалку щеку истрепали пощечинами”. Его вызывают на дуэль, швыряя в лицо не перчатку, а “магазины

Фотографии для коллажей “Про это” делал не Родченко,

а Абрам Штеренберг, брат художника Давида Штеренберга. Этот фотопортрет был использован Родченко для коллажа, изображающего, как Маяковский ждет звонка от Лили.

перчаточные”. На его отчаянное объяснение, что он “только стих”, “только душа”, ему возражают, со ссылкой на Лермонтова: “Нет! / Ты враг наш столетний. / Один уж такой попался — / гусар!”

Кара за то, что Маяковский посмел посягнуть на миропорядок, в “Человеке” олицетворенная Повелителем Всего, — смерть, и казнь страшна в своей затянувшейся жестокости:

Хлеще ливня,

грома бодрей,

Бровь к брови,

ровненько, со всех винтовок,

со всех батарей, с каждого маузера и браунинга, с сотни шагов,

с десяти,

с двух,

в упор

за зарядом заряд.

Станут, чтоб перевести дух, и снова свинцом сорят.

Конец ему!

В сердце свинец!

Чтоб не было даже дрожи!

В конце концов —

всему конец.

Дрожи конец тоже.

Когда “бойня” окончена, враг отступает, “смакуя детали”. “Лишь на Кремле / поэтовы клочья / сияли по ветру красным флажком” — явная отсылка к “Облаку”: “…душу вытащу, / растопчу, / чтоб большая! — / и окровавленную дам, как знамя”.

Мученическая смерть перемещает поэта в далекое будущее. Заключительная часть поэмы написана в форме прошения, обращенного к неизвестному химику тридцатого века. С высот Большой Медведицы поэт смотрит на мир. Его памфлет против “тирании быта” — риторический шедевр. Сын дворянина, он никогда не видал “токарного станка” —

… но дыханием моим,

сердцебиеньем,

голосом,

каждым острием издыбленного в ужас

волоса,

дырами ноздрей,

гвоздями глаз, зубом, исскрежещенным в звериный лязг, ёжью кожи,

гнева брови сборами, триллионом пор,

дословно —

всеми порами

в осень,

в зиму,

в весну,

в лето,

в день,

в сон не приемлю,

ненавижу это

всё.

Всё,

что в нас

ушедшим рабьим вбито,

всё,

что мелочинным роем оседало

и осело бытом даже в нашем

краснофлагом строе.

Маяковский хочет другой жизни и обдумывает разные возможности. Было бы просто, если бы он верил в загробную жизнь, но он не хочет

дать врагам радость видеть, как он “от заряда стих”. Хотя остались от него лишь “поэтовы клочья”, но атака на него не удалась. Самоубийство тоже не выход: “Стоит / только руку протянуть — / пуля / мигом / в жизнь загробную / начертит гремящий путь”. Нет, он верил и верит “вовсю, / всей сердечной мерою, / в жизнь сию, / сей / мир”. Поэтому, когда в главе “Вера” он просит химика воскресить его, речь идет о воскрешении во плоти и крови. Вторя идеям философа Николая Федорова о “воскрешении мертвых” и теории относительности Эйнштейна (которые он с энтузиазмом обсуждал весной 1920 года с Якобсоном), он видит перед собой будущее, при котором все умершие вернутся к жизни в своем физическом обличии: