Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг

Многие пришли на причал попрощаться. Элли не хотела провожать его, но Маяковский ее уговорил. Поцеловав ей руку, он поднялся на борт. Когда корабль отчалил, Рехт отвез ее домой. “Я хотела броситься на кровать и рыдать <���… > но не могла, — вспоминала Элли. — Моя кровать была устлана цветами — незабудками. У него совсем не было денег! Но он был такой”. Это было в его стиле: не несколько цветов и не один букет, а устланная цветами кровать. Типичный пример гиперболизма Маяковского: ухаживая за женщиной, он посылал ей не одну корзину цветов, а несколько, не одну коробку конфет, а десять, покупал не один лотерейный билет, а весь тираж…

Роман с Элли был наиболее продолжительным и серьезным с момента знакомства с Лили в 1915 году. Уже почти год он не чувствовал себя обязанным хранить ей верность. “Мы разошлись окончательно”, — доверился он Элли, рассказывая, что Лили пыталась покончить с собой, приняв лекарство, от которого на какое-то время ослепла. И все же он ее ревновал. Ожидая в Париже мексиканскую визу, он узнал от знакомых, что Лили проводит отпуск на Волге. “Ведь это ж мне интересно хотя бы

только с той стороны что ты значит здорова!” — упрекал он ее. Он знал, или чувствовал, что она отдыхала не одна…

Ответ Лили говорит сам за себя: “Пиши подробно как живешь (С кем — можешь не писать)”. У обоих были многочисленные связи; различие состояло в том, что Маяковский безумно страдал, узнавая о приключениях Лили; она же скорее всего была благодарна ему за отношения с другими женщинами — при условии, что они не угрожали их с Осипом общей жизни. Это давало ей моральное право на свободу собственных действий. К тому же из-за романа на другом конце земного шара вряд ли стогило тревожиться! И тем не менее именно отношения с Элли Джонс имели последствия, о которых никто пока не догадывался.

В 1926 г. Варвара Степанова сфотографировала Маяковского, Шкловского и Родченко в садике дома в Гендриковом переулке.

Какие чувства испытывал Маяковский, покидая американский континент? За четыре месяца в Мексике и США и его внутренний агитатор, и внутренний лирик нашли удовлетворение: первый — в стихах и выступлениях, второй — в личной сфере. Кроме любовной связи с Элли Джонс, путешествие принесло ему приступы сильной ностальгии, разбуженной ежедневными встречами с Давидом Бурлюком. Бурлюк принимал участие в организации выступлений Маяковского и сделал иллюстрации к двум стихотворениям, вышедшим отдельными книгами во время его пребывания в Нью-Йорке.

Но каким бы политически “прогрессивным” Бурлюк ни был, старые друзья, разумеется, говорили не только о политике. Стихотворения, иллюстрированные Бурлюком, — “Необычайное приключение…” и “Христофор Колумб” — не были политическими произведениями. Бурлюк являлся не только "отцом русского футуризма”, но и в определенном смысле “отцом” Маяковского, именно он открыл его поэтический талант и сделал его поэтом. В 1910-е годы они вместе боролись за эстетические идеалы футуризма, а после революции — за свободу искусства от государства. Бурлюк был одним из ближайших друзей Маяковского, их очень многое объединяло. Если поэт и мог облегчить душу перед кем-либо, то именно перед ним. Признание, услы- шанное Бурлюком от Маяковского в Нью-Йорке — “Вот семь лет как я очень скучаю”", — нельзя считать проявлением усталости, депрессии или временного смятения чувств. Тем более что оно перекликается с записью в дневнике, который Маяковский вел во время разлуки с Лили зимой 1923 года и где он упоминает “один от семнадцатого года до сегодняшнего дня длящийся теперь никем не делимый ужас”" '.

,Свойственная Маяковскому двойственность, противоречивое отношение к своему творчеству и отечеству с полной силой прорываются в стихотворении “Домой!”, над которым он начал работать, возвращаясь на корабле из Нью-Йорка. Восхваляя созидательную силу коммунизма, Маяковский подчеркивает, что вклад поэта в дело революции не менее важен, чем вклад рабочих, хотя они и приближаются к коммунизму с разных сторон:

Пролетарии

приходят к коммунизму

низом —

низом шахт,

серпов

и вил, —

я ж

с небес поэзии

бросаюсь в коммунизм,

потому что

нет мне

без него любви.

Как и в поэме “Про это”, Маяковский считает, что истинная любовь невозможна без нового коммунистического общества.

О том, что Маяковский во время пребывания в Нью-Йорке жаловался Д. Бурлюку на “скуку”, рассказал мне Н. Харджиев в беседе 20.08.1976 г. По его словам, Бурлюк сообщил это в письме В. Каменскому.

В машинописной рукописи, которая была в моем распоряжении, написано “ничем”, но это, по всей видимости, описка либо самого Маяковского, либо того, кто переписывал дневник.

Одновременно он развивает другую тему своих прежних произведений, а именно: поэзия должна подчиняться политике, а поэт обязан выполнять так называемый "социальный заказ” (см. далее стр. 422). Он ощущает себя “советским <���…> / заводом, / вырабатывающим счастье”, он хочет получать “задания на год” от Госплана, чтобы “над мыслью / времен комиссар <���… > с приказанием нависал”, чтобы “в конце работы / завком / запирал мои губы / замком”, “чтоб к штыку / приравняли перо” и чтобы Сталин делал доклады на политбюро “о работе стихов”. (То, что в качестве докладчика был выбран Сталин, объясняется не особой симпатией Маяковского к преемнику Ленина, а рифмой “стали— Сталин”; по литературным вопросам Сталин, как известно, редко высказывался.)

Так далеко в отрицании поэзии Маяковский еще не заходил. Самое страшное заключается в том, что он делал это без внешнего принуждения, официально подобной правоверности не требовалось. Импульс шел изнутри: Маяковский знал, с каким подозрением к нему относятся в различных кругах, и этим заявлением хотел показать, что он не “попутчик”, что он более коммунистический, чем сама партия.

Тем не менее Маяковский, очевидно, сомневался в том, что его присяга возымеет нужный эффект — несмотря на ее политическую корректность. Он жаждал быть понятым партией и народом, но опасался противоположной реакции, что явствует из последних строф стихотворения:

Я хочу быть понят моей страной,

а не буду понят, —

что ж,

по родной стране