Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг

В 1927–1928 годах масштабные преобразования происходили не только в политике, но и в области литературы. С начала двадцатых литературная жизнь характеризовалась борьбой между различными писательскими объединениями. Помимо политически ортодоксальных пролетарских писателей РАППа и эстетических догматиков Лефа существовал целый спектр мелких группиро-

Борис Пастернак, понимавший происходящее в Советском Союзе лучше, чем многие другие. Фото 1926 г.

вок и объединений — а также писатели, не принадлежавшие ни к одной группе. К последним относились “попутчики”, основным защитником которых выступал критик Александр Ворон- ский, главный редактор журнала “Красная новь”. Когда в 1927 году Воронский, перейдя на сторону троцкистской оппозиции, лишился этого поста, “попутчики” получили новый рупор: журнал “Новый мир”, главный редактор которого Вячеслав Полонский с презрением относился к экстремизму РАППа и Лефа, придерживался более “либеральной” линии и с уважением отзывался

оклассиках.

Основой эстетики Лефа был “социальный заказ”: художник должен выполнять “заказы”, сделанные ему эпохой через посредничество пролетарского государства. Образцом подобного отношения к искусству считались Окна РОСТА Маяковского. Эта мысль легла в фундамент теории о “литературе факта”, согласно которой, говоря словами Асеева, “воображение может обмануть, а действительность, подтвержденная фактами, обязательно оставит след в искусстве”. Вместо романов и рассказов — журналистика, вместо живописи — фотография и документальное кино. Подобный “антиромантизм” был по сути своей романтическим, ибо воплощал в себе поклонение новой социалистической действительности, которую не должна искажать художественная фантазия отдельного писателя, мечта о том, чтобы с помощью чистых фактов передать “действительность в себе”.

Не успели лефовцы представить свою программу в первом номере “Нового Лефа”, как на них обрушился Полонский. Противник любых литературных группировок — литературной “групповщины”, — Полонский считал сектантство и лишнее теоретизирование вредными для литературы: Маяковский, Асеев и Пастернак были замечательны как писатели, но, выступая как члены группы и приверженцы определенной теории, они подавляли в себе индивидуализм — и результат получался соответствующим. В представлении Полонского идея “социального заказа” подразумевала, что художник должен принимать условия и вкусы заказчика (то есть пролетарского государства). “А ведь искусство двигалось вперед не безропотными выполнителями “заказа”, а именно бунтарями, ниспровергателями старых вкусов, разрушителями признанных кумиров, отрицателями канонизированных форм”.

“Социальный заказ” был выражением сервилизма, по мнению Полонского, считавшего, что переход к социализму настоящего художника должен быть трудным: “Пролетариату не нужны люди, которые готовы писать то, что хочет пролетариат, и так, как он хочет, — остающиеся в то же время чуждыми пролетариату социально, психологически, идеологически”. Поэтом, который, согласно Полонскому, серьезно старался понять политические процессы, происходившие в Советском Союзе, был Борис Пастернак — он и послужил в некотором смысле катализатором эстетического конфликта с лефовцами. Пастернак участвовал в подготовке “Нового Лефа” и значился среди авторов первого номера, вышедшего в январе 1927 года, где был опубликован отрывок из его поэмы “Лейтенант Шмидт”. Но Полонский считал, что Пастернак никогда не был футуристом и тем более не является им сейчас, когда разлагается “труп футуризма”.

Из всего этого Полонский делал вывод: социализм не нуждается в Лефе. В ответ лефовцы (через Асеева) напомнили Полонскому, что он напечатал в “Новом мире” “Повесть непогашенной луны” “попутчика” Бориса Пильняка, которая в завуалированной форме описывала убийство военного комиссара Михаила Фрунзе, совершенное, судя по всему, по приказу Сталина (см. стр. 349). В политической атмосфере того времени подобное утверждение граничило с доносом. Хотя Пастернак считал, что в этом конфликте лефовцы и Полонский одинаково лицемерны, он склонился на сторону последнего и в июне 1927 года покинул Леф, который “удручал и отталкивал” его “своей избыточной советскостью, т. е. угнетающим сервилизмом, т. е. склонностью к буйствам с официальным мандатом на буйство в руках”. “Мне всегда казалось, что прирожденный талант Маяковского взорвет когда-нибудь, должен взорвать те слои химически чистой чепухи, по бессмыслице похожей на сон, которыми он добровольно затягивался и до неузнаваемости затянулся в это десятилетие, — писал он Р.Н. Ломоносовой в мае

года, добавляя: — Я жил, в своих чувствах к нему, только этой надеждой”.

Надежды Пастернака оправдаются, но только через год. Он хотел, чтобы вслед за ним Леф покинул Маяковский, но того опередили двое других. Сергей Эйзенштейн, огорченный и задетый тем, что Маяковский раскритиковал его фильм “Октябрь” за “эстетизм”, вышел из объединения весной 1928 года. В случае со Шкловским непосредственной причиной послужил конфликт с Лили, чья роль в Лефе становилась все более активной. Когда Осип и Жемчужный на редакционном совещании стали критиковать его киносценарий, Шкловский пришел в ярость, а Лили подлила масла в огонь, предложив взять для обсуждения “любой другой плохой сценарий”: Шкловский вскочил, крикнув в адрес Лили, что “хозяйка” — или “хозяйка дома”, версии расходятся — должна знать свое место и не вмешиваться в “разговоры работающих людей”, после чего ушел. На следующий день он письменно попросил прощения, но Лили была непреклонна: “Я была в страшном горе и разочаровалась в людях самых близких. Не хотелось жить. Я почувствовала в первый раз, что решительно никому не нужна. Даже Ося плохо понял меня в этот раз”.

Маяковский при ссоре не присутствовал, но, узнав о произошедшем, пришел в отчаяние и, как всегда, принял сторону Лили. А 26 сентября, спустя всего неделю после конфликта между Лили и Шкловским, во время выступления под названием “Левее Лефа” он объявил, что покидает группу. Решение вызвало шок, так как он ни с кем — за исключением Осипа — не посоветовался. Многие из лефовцев предполагали, что этот резкий шаг обусловлен личными причинами: для Асеева было очевидно, что, разрывая с Лефом, Маяковский мстил за Лили, и Шкловский объяснял, что “Леф раскололся или растолокся на невозможности для Ляли [sic] сидеть в одной комнате со мной”. Сама Лили не сомневалась в том, что причиной ухода Маяковского была она: “<���…> ни одна женщина не может отказаться, когда ей говорят: расшибусь, но отомщу за тебя… ”