Яков Свет - Колумб

Так начинается это письмо. Вещает не отрешенный от должности наместник, а избранник господний, чья миссия была предуказана Исайей-пророком и вдохновенным провидцем Иоанном.

В этом автор письма убежден беспредельно. Он и в самом деле ничего не боится, он верит, что из любой бездны его извлечет десница всевышнего.

И вдруг библейский пророк срывается с сионских высот в трясину, всасывается в грязь, с запальчивостью и злобой обличает мелких смутьянов из лагеря Ролдана, несет околесицу о богатейших золотых рудниках Эспаньолы, приводит цены на рабов, указывая при этом, что «за женщину здесь платят сто кастельяно, словно за возделанное поле», и что торговать рабынями очень выгодно — «можно заработать на женщине любого возраста».

Сбивчиво, порой невнятно, обличает он действия Бобадильи, и эта «деловая» часть письма вселяет щемящее чувство жалости к ее автору. Всем сердцем чувствуешь, как измучен, обездолен и бесконечно одинок этот человек, какой глубокий след оставили в его душе «подвиги» Бобадильи.

Но вот с Бобадильей покончено, и снова Адмирал вступает в роль посланника небес, снова он говорит, как Христоносец Колумб, как мессия, который перенес свет истинной веры в земли идолопоклонников.

И слово его обретает удивительную силу, говорит не раздавленный и выбитый из колеи неудачник, а судья, наделенный правом судить королей.

А далее снова навязчивые думы о золоте и заверения, что самый неопытный человек может ежедневно собирать на Эспаньоле золото на один-два кастельяно [5–9 граммов] и «золотые гиперболы» (весь остров — сплошной золотой рудник), и брань по адресу Бобадильи, «который роздал все даром».

И тут же мысли о новых плаваниях, о новых открытиях. Каликут — малабарская гавань, куда в мае 1498 года привел свои корабли Васко да Гама, не дает покоя Адмиралу. Если бы не постигшее меня великое несчастье, пишет он, «я мог бы совершить именем бога большое путешествие, мог бы завязать сношение со, всей Счастливой Аравией, вплоть до Мекки… после чего я мог бы дойти до Каликута…».

На ногах кандалы, душу терзают горькие раздумья, ведь никакой мерой не измерить черную неблагодарность их высочеств, впереди все туманно и неясно — как знать, быть может, до конца дней придется влачить цепи, наложенные расторопным поваром Эспиносой, но кто осмелится утверждать, что дух этого невероятно истомленного, тяжело больного и далеко не юного человека подавлен и сломлен?

Очень трудно передвигаться по кастильской земле в колодках, скованные шаги — это мука мученическая, но все яснее и яснее зреет у Адмирала замысел нового плавания. К Золотому Херсонесу, а оттуда, если сподобит господь, к Каликуту и к берегам Счастливой Аравии.

Итак, 25 ноября 1500 года Адмирала доставили в Кастилию. Фернандо Колон утверждал, что его отец тут же написал письмо королеве и королю. Каким образом оно было переправлено их высочествам, сказать трудно. Лас Касас полагал, что Андреc Мартинес, которому приказано было доставить узника Фонсеке, дозволил Адмиралу послать верного человека ко двору. С этой оказией ушло и письмо к донье Хуане де Торрес, кормилице принца Хуана.

Королевский двор пребывал в Гранаде, и оттуда скоро пришли отрадные вести. Изабелла и Фердинанд сожалели о неприятностях, причиненных Адмиралу, и приглашали его в свою ставку. Когда именно велено было освободить Адмирала, толком неизвестно. Фернандо Колон считал, что такой приказ дан был три недели спустя после прибытия «Горды» в Кадис, то есть 17 декабря 1500 года. Лас Касас же указывал, что в этот день Адмирал прибыл в Гранаду. Во всяком случае, еще в первых числах декабря Адмиралу был вручен королевский дар — две тысячи дукатов, сумма изрядная, но вряд ли способная искупить кое-какие грехи их высочеств.

Кандалы были сняты, но Адмирал до конца своих дней с ними не расставался и распорядился положить их в свой гроб. Отныне он дал себе зарок никогда не снимать рясы францисканского ордена и в этом облачении прибыл ко двору.

В гранадской Альхамбре, где полгода назад Фернандо Колон был назван исчадием Адмирала москитов, в предрождественские дни состоялась торжественная церемония — прием реабилитированного вице-короля Индий.

Фернандо Колон присутствовал на этой церемонии вместе со своим старшим братом. Должно быть, видя своего отца в истрепанной бурой рясе, со следами оков на ногах, Фернандо был не слишком польщен великолепным приемом. Во всяком случае, он упомянул лишь вскользь: «…в Гранаде Адмирал был принят их высочествами, у коих лица были радостны, а слова любезны, и было ими сказано, что свободы Адмирала лишили без их ведома и воли и противно их желаниям, в силу чего они крайне о случившемся сожалеют и готовы наказать виновных и полностью удовлетворить пострадавшего» (58, 265).

Королева, в том нет сомнения, была талантливым режиссером. С непревзойденным мастерством, даже без предварительных репетиций, она устраивала великолепные спектакли, подобные торжественной барселонской встрече или не менее торжественному и в меру скорбному приему в Альхамбре. Кулисы расписаны были пестро, внушали трепет мизансцены, и блестящая гранадская постановка достигла цели. Адмирал, бесспорно, был удовлетворен ласковыми заверениями ее высочества.

Однако проницательные наблюдатели обратили внимание на одну любопытную деталь. Утешая Адмирала, королева ни словом не обмолвилась о возвращении его на Эспаньолу. «Ни тогда, ни в дальнейшем речь уже не заходила о восстановлении Адмирала в его должности». Так резюмирует итоги гранадской аудиенции Овьедо, и о том же говорят и Фернандо Колон, и Лас Касас. Мавра, сделавшего свое дело, окончательно убрали его высокие покровители.

Спустя несколько месяцев королевская чета решила назначить правителем Индий командора Николаса де Овандо, пятидесятилетнего эстремадурского полумонаха, полурыцаря. Вице-король Индий лишился своего вице-королевства, ему оставлены были лишь пустые титулы, и решение это было окончательным и бесповоротным. Отныне корона, и только корона, правила заморскими землями.

Между тем вопреки всем традициям королевский двор надолго обосновался в Гранаде. Обосновался поневоле: король Фердинанд огнем и мечом подавлял восстания гранадских мавров, вспыхнувшие после того, как их высочества нарушили соглашение с Боабдилем, бывшим эмиром Гранады. В самой Гранаде было спокойно, как на кладбище. Опустели старые мавританские кварталы, исконные гранадцы предпочли изгнание насильственному крещению. На площадях больше не сжигали арабских книг, жечь было уже нечего, но зато ярко пылали костры святой инквизиции — генеральный инквизитор Диего де Деса изничтожал дурных христиан и еретиков.