Степан Лопатин - Живая память

* * *

Первое неосознанное ощущение - нечем дышать. Левой свободной рукой провожу по лицу, сгребаю землю, делаю вдох. Открываю глаза - сумрачно и тишина. Где я? Над ногами, впереплет распластавшиеся широкой буквой "X", лежат бревна. Подняться нельзя - я чем-то зажат. Болит правая рука, стоящая торчком на локте, на ней груз. Это обвалился блиндаж, догадываюсь я. Но почему я заснул? Проспал артподготовку? В треугольнике проема между бревен вижу знакомого солдата из пятой батареи. В его фигуре нескрываемая тревога. Через него я понимаю: наш блиндаж разрушен, мы в беде.

- Надежкин, тащи меня за ноги! - кричу солдату.

Надежкин убегает - или не слышал, или испугался. Но вскоре он возвращается уже не один.

- Там кто-то живой.

- Да тащите же, распротуды вашу мать! - Мне больно, и хочется вырваться из этого плена, из этой ямы. Меня выволакивают за ноги в узкое пространство между бревнами и землей.

- Вытаскивайте остальных. Там Загайнов, два офицера, два телефониста.

Они долго шарят, потом тем же путем вытаскивают Загайнова, уносят к себе в землянку. Он без сознания.

Но почему тишина, почему не стреляют?

- Там пехотинец, лейтенант Романов и телефонисты Агапов и Марчук, снова говорю я, когда разведчики возвращаются. - Посмотрите, кто из них жив.

В разрушенную землянку залезает сперва один, потом второй.

- Никого, - говорят они. - Все насмерть.

Они показывают на воронку от 155-миллиметрового снаряда, угодившего в левый дальний угол, разметавшего землю и верхний накат. Осколки прошили блиндаж, перебили почти всех. Старшего лейтенанта Васильева взрывной волной забросило на меня. Он два часа лежал на кисти моей вертикально стоящей руки. Рука локтем упиралась в нары.

Смотрю на свою стеганку, залитую кровью от подбородка до полы. Это кровь Васильева, парторга роты. У меня саднит только голову сзади. И болит правая рука.

Командир пятой батареи старший лейтенант Федяев разрывает индивидуальный пакет, накладывает повязку на мою голову. "Я жив!" проносится в сознании, и начинается нервный озноб. Еще бы немного, и... Я радуюсь, что этого не случилось, мне хочется кричать и смеяться от радости, но я плачу:

- Ты понимаешь? Еще бы немножко, и...

Федяев протягивает мне полную кружку водки:

- Ты прав. Прими-ка это.

Стуча зубами, я выпиваю ее всю.

- Загайнов жив, он очнулся. Не нашли даже царапин, - говорит Федяев. Похоже - контузило.

- Что же другие-то?

- Их зароют в вашей землянке.

"Я жив!" - ликует во мне эгоист, но я прохожу к своей землянке и останавливаюсь. Осколки, предназначавшиеся мне, заслонил собой Васильев. Случай привел его к нам, и тот же случай уложил его рядом, чтобы одного из нас уберечь от неминуемой гибели.

Солдаты из пятой батареи подрывают лопатами под концами бревен, бревна оседают, закрывают тех, оставшихся, как крышкой. Потом набрасывается земля. Я тоже бросаю горсть. Стою молча. Там гвардии рядовые Агапов и Марчук. Офицеры гвардии - лейтенант Романов и старший лейтенант Васильев. Свежая братская могила...

- Пойдем, - говорит Федяев, - санчасть недалеко.

- Дойду сам. Пусть кто-нибудь проводит Загайнова.

- До свидания. Выздоравливай и возвращайся. Мы меняем НП.

В санчасти - детальный осмотр. Меня усаживают на табуретку посреди комнаты. Майор Обской озабоченно смотрит на окровавленную одежду, просит скинуть ее, делает знак. Медицинская сестра Таня, в белом халате, несет солдатскую кружку, протягивает мне.

- Я уже, - отрицательно мотаю головой.

- Пей. Это надо, - почти приказывает майор.

- Везет же мне сегодня, - легкомысленно размышляю я и медленно осушаю кружку.

Как хорошо здесь у них: уютно и спокойно. Почти в одинаковых мы условиях, а у них - лучше. Какой-то свет горит в углу, не провод горит, а настоящий свет - от батареи. Давно не видел электрического света.

Доктор Обской - теперь для меня он не майор, а доктор - разматывает бинт на голове. Пусть трудится, равнодушно думаю я. Голова болит не очень, и почему-то не пьянею.

- Касательное ранение в затылочную часть, - фиксирует доктор. Контузия?

Он что-то шепчет. Я вижу двигающиеся губы, понимаю - говорит тихо, но какой артиллерист может слышать такой шепот? Я не слышу. Он выставляет перед моими глазами палец и водит им из стороны в сторону. Я послушно следую глазами. Палец я вижу хорошо и способен видеть кое-что менее заметное, чем палец. Но если надо - готов следовать глазами за пальцем.

- Фамилия, имя, отчество? Воинское звание? Когда и где родился? громко спрашивает Обской.

- Да что вы, товарищ майор, разве не знаете? - удивляюсь я. - У меня вот что-то с рукой.

Майор смотрит на руку, пожимает плечами, но видит - опухла.

- Растяжение сухожилий, - ставит диагноз доктор. - Отчего это?

- Да вот один пехотинец... - рассказываю ему.

- Да, да, в пехоте тяжелый народ. Но вы, артиллеристы, обязаны ее поддерживать. В прямом смысле. И в других смыслах, если хотите. Считайте, что рука пострадала при исполнении ваших прямых обязанностей. Человек существо хлипкое, а вы на одну руку взяли непосильную ношу. Рука и виновата. Так и запишем: рас-тя-же-ние.

- Танюша, - вдруг вскидывается доктор, - машинку и ножницы, пожалуйста, и йод.

На моем затылке сестра выстригает слипшиеся волосы, смазывает кожу йодом.

- Чуточку потерпите, дорогой воин, - воркует Таня, - до свадьбы все заживет.

Мне приятно слышать голубиные нотки, мягкий тембр ее голоса, видеть крылатые и бережные взмахи белого халата около себя - она милосердствует от медицины. Я замираю в благостном покое, в необычной тишине полкового лечебного пункта, сознавая себя центром этой комнаты и движения этих людей. Потом все окружающее начинает тускнеть, терять окраску, а настроение становится безразлично серым.

По дороге в медсанбат стараюсь понять, что со мной происходит. Почему закралось и растекается чувство, похожее на радость? В обычных условиях любая травма, любой порез на коже воспринимаются как беда и несчастье, а тут - радость. Радость от ранения, от несчастья. Чем объяснить такое? Какое-то время буду отгорожен от всего, что остается за моей спиной. Не будет ли меня тревожить совесть перед людьми, там оставленными, выполняющими обязанности вместо меня? Но я уезжаю лечиться, поправляться и отдыхать! И сачковать - не так уж серьезно я ранен.

У нас нет отпусков, а эта пауза почти за три года случилась впервые.

На-до от-до-хнуть!

Угасал день двадцать девятого января тысяча девятьсот сорок четвертого.

Возвращение

Меня не исключили из списков полка, хотя прошло более месяца после ранения, а возвращение-в полк свелось к формальности: представиться командиру и вступить в прежнюю должность. Ширгазин болел, я доложился капитану Каченко, от него же принял свою батарею.