Александр Ткаченко - Футболь. Записки футболиста

— У тебя комплексы?

— Нет, но когда ждешь боли…

— Что же ты будешь делать?

— Не знаю. Я думал, что буду заниматься этим всю жизнь.

— Чем?

— Игрой. Это нелепо, но это так. Только игра имеет для меня смысл. Моя жизнь — в моем смысле, а мой смысл — это играть, — не очень понятно скаламбурил я. — Это как способ существования. И ничего мне за это не надо. Я просто люблю запах стриженого поля, крашеных мячей, люблю свои ноги, обтянутые гетрами, бутсы, плотно и легко сидящие на них… Понимаешь? Игра это праздник. Когда ее нет — будни. Ты хочешь, чтобы у меня была другая философия? Но я вырос на этом.

— Вот поэтому я убежала из манекенов, — задумчиво сказала она. — Я не хотела… я боялась проиграть. Проиграть всю жизнь. А ты не боишься. Я даже не знаю, что это — смелость или беспечность?

— Безвыходность. Я должен делать то, что умею делать хорошо, но мне это уже нельзя. То, что дороже всего на свете, так и остается дорогим, по уже не и связи со мной. Теперь же, — продолжал я, — скажи на милость, кому нужен неудачливый футболист?

Она как-то странно посмотрела на меня:

— Ну, например, мне…

— Тебе? Извини, но все это декорации. На самом деле ты, как и все девушки, втайне мечтаешь о прочном мужике со всеми вытекающими последствиями.

— Ты не такой?

— Я бывший.

— У тебя еще все впереди.

— Ну вот, ты уже успокаиваешь меня.

— Мы… оба бывшие. И я умоляю… поедем к тебе.

— Ко мне? — я не мог скрыть удивления. Но…

— Без «но», прошу тебя.

Когда мы вошли в мою комнату, она каким-то невесомым жестом смахнула пыль с моего стола, бросила футболки и гетры в таз с водой. Когда мы разделись и встали лицом к лицу, то я увидел, что мы были с ней одного роста.

В сумасшедшую зиму города Владимира, выбравшись из Москвы через промежуточную станцию Петушки, где правил свои портвейновые пиры великий Веничка Ерофеев, и добравшись до общаги, я спал под тремя одеялами. Сквозь сон я услышал какое-то глухое биение в дверь. Я встал и открыл дверь. Передо мной стоял высокий человек в потертой нерповой шапке-ушанке и синем ратиновом пальто — шике и престиже конца пятидесятых годов, и не вязал лыка. Он был «на бровях», «в жопу», «в дугу», ну как еще можно? Но под мохеровым шарфом сверкала белая рубашка и завязанный со знанием дела высокого класса галстук. Он поднял свое действительно красивое мужское лицо, и я узнал его — это был Геша, ГЕШКА, ГЕНРИХ, Генрих Александрович Федосов, воистину легендарный футболист и, конечно же, человек. Он круто вошел в мою судьбу в хорошем смысле, я полюбил его уже тогда, когда многие относились к нему с пренебрежением, очевидно, не понимая масштаба личности. «Старик, — сказал он почти бессвязно, — я видел солнце». И прокачался в комнату. Он сел посередине и, разбудив нашего центрального защитника, непомерно длинного парня и поэтому слегка медлительного и небыстрого, начал разбор игры. «Ну что, Егорушка, бежишь слабо, тебе не спать, а рывки за троллейбусом надо делать», — сказал Федос (как его только не называли, и все шло ему, когда это делали с любовью). «Ничего, зато пробить могу», — ответил обиженный Егор. «Пробить, пробить, — растянул Геша, — так что ж тебя теперь на поле на тачке вывозить?» «Ничего, Ляксаныч, еще побегу, какие мои годы», — еще больше обидевшись, ответил защитничек. «Ну да, в магазин за бутылкой», — усмехнулся Федос. «Какая в три ночи бутылка, Ляксаныч», — как-то запанибрата отвечал Егорий. Федос хитро посмотрел на меня и изрек еще одну свою коронную фразу: «Ха, во же техничка», — и ловким движением руки достал из рати нового пальто бутылку красного. Во Владимире тогда все пили очень просто: красное это было все вино — и белое и красное; белое — это вся водка. «Ну что, — говорили, — ударим по красненькому», — это по всему вину, «ударим по беленькому», — это по всей водке. Геша, если выпивал, то любил красненькое. И, как настоящий эстет, хорошее шампанское. Умница и интеллигент от природы, он был стеснительный, ругавшийся матом в редких случаях, обожающий музыку человек. И еще — красивое. Красивую игру, красивых женщин. Как и они, впрочем, его. Геша, красавец… Он сам называл всех красавцами или красавчиками, когда искренне восхищался то ли игрой, то ли чем-либо вообще. Так вот, Геша-красавчик был в середине пятидесятых до начала шестидесятых знаменитой десяткой московского «Динамо». Левым инсайдом, техничным, выносливым игроком со своей коронкой — игра головой. Это он воистину мог раньше всех на секунду выпрыгнуть на мяч и, зависнув в воздухе, глядя прямо на мяч, и, отведя корпус и сидящую небольшую на нем головку, как молоточком, вогнать мяч целенаправленно туда, куда надо — мимо вратаря, в ворота. Это был настоящий английский стиль игры головой. Говорят, что Федосов был единственным в то время игроком, кто так умело играл головой. Но не только за это любил его тренер Михаил Якушин. Не за это любили его коллеги — он был настоящим игроком, игрочилой, он играл судьбой, всей жизнью, Бог отвалил ему таланта так много, что он мог бы быть и стать кем угодно. Но он выбрал то, что выбрало его, — футбол. Он отдался этой стихии, как отдаются волне моря или океана — безотчетно, порой безалаберно и поэтому небезобидно для самого себя — кое-что начинало со временем и с возрастом играть против него. В сущности, по большому счету он был случайным человеком среди футболистов, ибо все, что было дорого ему, было чуждо футболерам. «И вот приезжаем мы в Англию и все сразу куда? По магазинам, а Геша-красавчик на концерт Надкингкола, негра с масляными глазами. Они все беленькую с собой, а я, вот же техничка, виски со льдом и галстук другу на оставшиеся… Старик, потому что Геша Федосов видел солнце, — рассказывал он своему тогдашнему другу и фанату футбола Аркадию Арканову, — и если мы вот сейчас с тобой, Аркаша, стоим в подъезде на разных ступеньках, а я, ха, во же техничка, встану на две выше, разве я стану от этого больше, старикан?…»

Его футбольная судьба была типичной для великих футболистов того времени и в то же время совсем непохожей ни на одну другую. Все, кто отыграл на таком уровне, как Федос, получили от общества и от страны сполна. Он же — ничего. Ни машины, ни квартиры, ни положения. У него не было потребительского отношения к игре. Он жил с ней, как с любимой женщиной, зная, что в любой момент она может бросить его и уйти к другому. И он был согласен на это. Он брал только то, что ему давали, а поскольку он ничего не требовал ни от руководства, ни от тренера, то давали по минимуму. Долгое время он жил в гостинице при стадионе «Динамо» и вел, естественно, холостяцкую жизнь знаменитого футболиста, которого обожали все. Но и он, открытый, душевный и любвеобильный, обожал всех. Его сердце никогда не знало зла, это был один из последних романтиков футбола того времени — они футбол любили больше того, что могли от него получить, не обращая внимания чуть ли не на то, что рядом шло мародерство на почве забитых голов, удачно сыгранных матчей, переходов из команды в команду. Геша… Однажды на сборах в Ялте мы с ним крепко зацепились с самого утра. Это был редкий выходной день на подготовительном сборе в марте. У меня всегда в номере водилось немного красного вина — мои друзья приносили мне редкие красные вина типа «Бастардо», на которые был хороший вкус у Генриха. Утром, перед зарядкой, он постучал в мой номер, мы по-тихому раздавили бутылку ублюдочного вина («бастард» по-французски — ублюдок, внебрачный сын), завелись и пошли на набережную. Там, стоя на берегу моря, он поведал мне главную историю своей жизни, в которой отразился и весь наш футбол.