Александр Гусев - Гневное небо Испании

Очевидцы, которые наблюдали воздушный бой Конева с парой «мессеров», рассказывали так.

Сначала они увидели приближавшийся к аэродрому И-16. Шел он на высоте 600–800 метров. И ощущение было такое, что он с ходу идет на посадку. До посадочной полосы оставалось не больше километра, когда «ястребок» вдруг отвернул в сторону. Наблюдатели с земли заметили пару Ме-109. Они летели с севера, со стороны реки Эбро. Конев вовремя заметил опасность и ринулся на них сам на встречных курсах. В третьей атаке Конев поджег одного Ме-109, но и сам под огнем второго «мессера» загорелся и камнем пошел к земле. По словам очевидцев, он не пытался вывести машину из крутого пикирования, не пытался выброситься с парашютом.

Вновь налицо было нарушение приказа. Но во всех рассказах очевидцев боя присутствовала одна немаловажная деталь. Они утверждали: машина Конева двигалась к посадочной полосе так, что почти не оставалось сомнений — летчик хотел приземлиться с ходу. Может быть, у Конева была какая-то очень важная причина сделать это. Возможная причина — ранение — вероятна; в бою был поврежден мотор, а может быть, подвели нервы… Точно нам не удалось определить ничего достоверного.

Острее других переживал трагическую гибель Конева, пожалуй, Платон Смоляков. Ведь Федор с первого же дня был в его звене, а с ноября, когда меня назначили командиром группы, Платон принял эскадрилью, а Конев перешел в другое звено.

Опытный летник и стрелок, Смоляков все делал с умом, смело и решительно. Выше среднего роста, широкоплечий, ладно скроенный и крепко сшитый, Платон Смоляков вызывал симпатию. Улыбка редко сходила с его губ. С первого взгляда Платон мог показаться медлительным. Возможно, он обладал редким даром спешить не торопясь. Потому что при чуть валкой походке и уверенных движениях — они-то и могли быть приняты за медлительность — Смоляков одним из первых бывал у самолета по тревоге, заводил мотор и взлетал. Дисциплинированный, осмотрительный, хладнокровный летчик-командир.

За время нашего пребывания в Испании история с Коневым была единственным ЧП в эскадрилье, которое можно отнести к дисциплинарным. А поскольку Конев прибыл, когда подразделением стал командовать Смоляков, то ответственность за воспитание не только летчика, но и человека, Платон, естественно, брал и на себя.

— Проглядели мы Конева, — сказал мне Смоляков.

— Не думаю. Он был отличным летчиком, не спорю. Но как человек больше думал о себе. На войне такие люди обычно не становятся героями. Скорее жертвами. Жертвами неправильного отношения к другим людям. Мне хочется верить, что все-таки Конев мог бы дождаться нас или пойти с кем-то, а не втихую. Тогда, если они и встретились бы с «мессерами», еще вопрос, на чьей стороне оказалась бы победа. Сам понимаешь, для солдата на войне важно не только одержать победу во что бы то ни стало, ценой своей жизни. Важно одержать победу и остаться живым!

— И все-таки я не сумел воспитать его, — настойчиво проговорил Смоляков.

Был Платон довольно-таки упрям. По-хорошему. Чувствовалась в нем обстоятельность крестьянина из деревни Буда, Могилевской области, где Платон родился, и та крепкая рабочая вера в товарища, которая свойственна шахтерам.

Шестнадцати лет Смоляков покинул родные места и стал лебедчиком на шахте 30-бис в Донбассе. Вступил в комсомол. Учился в школе гражданских летчиков. Потом стал курсантом 1-й Краснознаменной школы пилотов в г. Каче. Окончил ее с отличием. Еще в Бобруйске, незадолго до отъезда в Испанию, Смолякова назначили командиром звена с присвоением звания лейтенант.

Занятый своими мыслями, я не сразу ответил Смолякову, и тот повторил, что, мол, Конева мы проглядели и не смогли воспитать. В этом был весь Смоляков. Он чувствовал себя ответственным за каждого пилота, за его боевое умение и личные качества человека.

— Со своим ведомым я слетался, — продолжал Платон. — Но мне, наверное, следовало бы взять Конева к себе, не отпускать его далеко.

Я согласился с тем, что это было бы одним из возможных решений, но за четыре месяца трудно переделать характер человека, который складывался годами. Возможно, в звене Смолякова Конев был бы вынужден кое в чем измениться. Однако опять «возможно»! В звене Смолякова Федору прежде всего пришлось бы значительно подтянуться. В дисциплине, хладнокровии и выдержке посостязаться с Платоном. А этого у Конева было. Ведь не нарушил же он строя, не бросил наших СБ в период боев за Теруэль. Не пошел за эскадрильей Девотченко, когда тот, оставив свои бомбардировщики почти без прикрытия, атаковал «хейнкели».

И то сказать, Смоляков со своим умением смотреть и видеть крепче держал бы Конева около себя. Но… впрочем, тысяча и одно «но»! Сколько бы мы ни ставили перед собой вопросов, ответа не находили. Нам, опытным по тем временам истребителям, был непонятен тот факт, что хороший пилот из-за самовлюбленности мог пойти по столь кривой дорожке, что вела к гибели. Ведь Конев сам был охотником, сам сбивал вблизи вражеских аэродромов зарвавшихся простачков. И попасться на ту же удочку!

Нет, конечно же, Конева ранили, или была повреждена машина, а он находился в стороне от своих и был вынужден тянуть, тянуть до аэродрома!

…На пятый день наступления франкисты и интервенты находились уже в 30–35 километрах от Альканьиса. Противник продвигался по двум дорогам, одна из них проходила в семи километрах от нас. Командование приказало нам быть готовыми к перебазированию на левый берег Эбро. Туда сразу же была отправлена передовая команда. А затем вместе с заданием на штурмовку наземных частей наступающего неприятеля нам передали приказ садиться после вылета на новом аэродроме. Так мы и сделали.

Впрочем, назвать нашу новую базу аэродромом — слишком сильно. Очень ограниченная пригодная посадочная площадка, наскоро подготовленная по размерам для посадки и взлета «ишачков». Связь — времянка с КП ВВС. Никаких служб и строений вокруг.

Вечером на эту же базу пришла эскадрилья Девотченко. Его машины расположились по другую сторону полосы, против наших. Самолеты стояли крыло к крылу, очень тесно. Работать было, конечно, чрезвычайно трудно. Мы мешали друг другу. Но это еще полбеды. Стоило противнику пронюхать о нашей базе и атаковать ее, потери оказались бы значительными. Да что потери! Сбрось неприятель несколько бомб на посадочную полосу, и мы оказались бы накрепко заперты в «мышеловке».

Вокруг аэродрома голо, пусто. Ни деревца, ни кустика. Красноватая земля — пыль и, камень. Лишь километрах в полутора виднелся одинокий то ли дом, то ли сарай. Товарищи, прибывшие с передовой командой, сказали, что второй этаж дома предназначается для нас. — А что это за «замок»? — поинтересовался Жора Шубин.