Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Вино, камин, свечи, за зашторенными плотным гобеленом окнами лепил в стекло мокрый снег.

Георгий освободил пришедшую на свидание даму от тяжелых влажных одежд. Прижал к груди, жадно вдыхая аромат ее тела.

— Промокла вся! Голубушка моя, немедля садитесь у камина, забирайтесь с ногами в кресло, берите вот эту огнедышащую чашу грога и слушайте. — Он подал ей высокий бокал с плавающим в горячем крепком напитке ломтиком апельсина.

Черные кудри до плеч, свитер толстой вязки с грубым воротом — в нем было что-то разбойничье-театральное. Сделав пару медленных глотков, Анна отставила бокал, потянулась. Все ее возлюбленные знали о воздетых руках Анны — «взлетевших рук излом больной».

«Разбойник» умело и легко подхватил длинное, почти невесомое тело, положил на толстый ковер.

— «В глазах улыбка исступленья», — процитировал он стихи Анны, умело справляясь с ее узкой, застегивающейся сбоку на крупные пуговицы юбкой. Она закрыла его рот поцелуем…

Через некоторое время чтение романа продолжилось. Чулков расхаживал перед свернувшейся в кресле Анной:

— Так вот, мой герой по фамилии Лунин, как вы помните, художник-портретист, хотел написать портрет дамы… А когда увидел ее распущенные волосы и глаза, потемневшие от страсти… он богомольно прижался к ее ногам… Вот так! — Георгий припал к стопам своей дамы.

— Я помню — удачная деталь. — Она сплетала в косу длинные волосы. — Но вы пишете о нас, а я ждала откровений, исповеди об отношениях с Любовью Дмитриевной Менделеевой.

— Разве можно?! Какие исповеди при жизни? Я вовсе не спешу попасть в ад. Моя жена — чудесная женщина, но зачем же травмировать ее прямым текстом? Да и все прекрасно разбираются в иносказаниях. Разве вас не впечатлило описание истории с Менделеевой?

— История кончилась грустно. Вы разлюбили.

— Да, финал печален. Разбита и новая любовь Лунина: художник остается один — портрет Анны с воздетыми руками остается недописанным.

— Право, чрезвычайно трогательно. Полагаю, у этого произведения найдется много поклонников. Я посоветую Гумилеву прочесть. Жаль, он не любит современную прозу. И, кстати, мои стихи. Недавно на собрании Общества поэтов ужасно оскорбил меня в присутствии Блока.

— Ах, Александр в последнее время все больше витает в своих мыслях. Ему не до выдвижения молодых дарований. А вот Гумилев не прав. Ему придется признать свое заблуждение. У вас совершенно особый, простой и щемящий способ проникать в потаенные слои психики слушателя. Каждый, особенно дамы, непременно думает: «А это точно про меня. И как удивительно сказано! Оказывается, я так глубока, так тонка, изящна!» Вы, как Господь Бог, дарите людям Слово! Вы учите их ощущать во всей полноте жизнь души и выражать это! Прочтите что-нибудь, прошу вас. И запомните: я пророчу вам славу! Огромную славу, чудесная моя!

Анна не изменила позы, лишь обхватила тонкими руками колени.

— Умоляю, читайте еще! — Польщенный «избранник» опустился на ковер у ее ног, обнял колени. Она заглянула в его глаза и, не отрывая взгляда, продолжила:

Георгий обхватил голову руками, словно стараясь не разрыдаться. «Как же эта уникальная женщина умеет разбередить душу, попасть в самые больные точки! Вот и это упоминание вдовства… Бедняжка, такой трудный брак! Но какой талантище!»

Он написал статью, полную умного и неподдельного восхищения поэзией Ахматовой. Упомянул об «изысканности поэтического дара», об «умении передавать утонченности переживаний»… И добавил, что почти в каждом стихотворении, «как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии». Рецензия была глубокая, Анну заметили, о ней заговорили. Вернее, стали говорить определениями Чулкова о ее стихах. Всем было известно: этот маститый критик имел не только влияние в литературной среде, но и безупречный вкус. А ведь о поэзии сказать умно надо еще уметь!

«Да, “смертельный яд иронии” — совсем неплохо», — сказала себе Анна, перечитав рецензию друга.

Роман Чулкова «Слепой» имел оглушительный успех. Иносказания были слишком прозрачны, супруга поняла, что у мужа очередной приступ влюбленности в черноволосую чаровницу, и увезла его в Европу, откуда они вернулись в Москву и вскоре стали счастливыми родителями: у Георгия родился долгожданный сын.

К началу нового, 1912 года художественный бомонд Петербурга ждал открытия кабаре под названием «Бродячая собака». Срочно обустраивали подвальчик на Михайловской площади, прежде служивший прачечной.

По замыслу организаторов — писателя А. Н. Толстого, художников М. В. Добужинского, Н. Н. Сапунова, С. Ю. Судейкина, театрального деятеля Н. Н. Евреинова, архитектора И. А. Фомина и главного вдохновителя «Собаки» режиссера и актера Б. К. Пронина — здесь в пародийных представлениях должны были объединиться новые художественные направления. Шуточно-романтический образ одинокого художника — «бесприютной бродячей собаки» — дал название кабаре.

В начале двадцатого века кабаре вошли в моду как своеобразные клубы художественной элиты, где посетителей объединяла игровая стихия, готовность принять участие в любой спонтанно возникавшей ситуации (от скандала до чтения стихов и пения романсов).

«Собака», открывшаяся новогодним маскарадом, стала любимым местом богемы. Три раза в неделю ночь напролет здесь проходили разнообразные представления, концерты, музыкальные и театральные вечера, чаще всего в жанре пародийно-юмористических скетчей. Читались в «Собаке» и лекции по вопросам искусства, устраивались чествования русских и зарубежных деятелей. Но юмор, эскапада, озорство преобладали во всем, что бы тут ни происходило.

К одиннадцати часам — официальному часу открытия «Собаки» — съезжались одни «фармацевты», то есть случайные посетители. Как правило, господа богатые и меценатствующие. Платили три рубля за вход, пили шампанское и всему удивлялись. Позже, вплоть до утра подтягивалась публика «своя» — отыгравшие спектакль актеры, художники, отужинавшие в ресторанах литераторы. «Собака» превращалась в клуб художественного бомонда.