Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Она пошла вперед, вслушиваясь в ритм, звучащий внутри, как отдаленная музыка. Стихи, зародившиеся во время этой прогулки, будут написаны тремя годами позже:

— И еще вы похожи на древнее распятие, — заметил Недоброво.

Анна улыбнулась:

— Однажды уже меня сравнил с распятием Гумилев.

— Тогда это лучшая его находка. Ведь он прескверный поэт. Неужели вы, со своим чутьем, не замечаете дурновкусие его декоративности, страсть к дешевой экзотике? Извините, Анна, я не должен был… Уж очень меня злит вымученный манерный ход, называемый акмеизмом… Что это? С чем едят эту навязчивую чепуху? Типично гумилевская претенциозность! — Всегда ровный и несколько чопорный Недоброво разгорячился — Гумилев был ахиллесовой пятой его сдержанности и как муж Анны, и как поэт, и как личность. Едва почувствовав в себе раздражение, Недоброво переходил к разговору о своем кумире — Пушкине. — Интересно, как бы отнесся к акмеизму Александр Сергеевич? Вот вы, Анна Андреевна, — акмеистка, а на самом деле — Пушкианка. Не знаю поэта более близкого по гармоничности и соразмерности Пушкину. — Он запнулся, заметив реакцию Анны. Ее лицо побледнело, на скулах выступили яркие пятна. Губы задрожали:

— Николай Владимирович, уговоримся раз и навсегда. Я знаю: Пушкин — ваш кумир, мера поэтической гармонии. Но и для меня он священен. Сравнивать нас — святотатство. Не будем поминать имени божества всуе.

Недоброво растерялся от ее отповеди и сник:

— Простите меня. Вы тысячу раз правы.

— И хватит об этом. — Анна, проведя элегантную демонстрацию своей скромности, примирительно улыбнулась. Вскоре всем будет известно нетерпимое отношение Ахматовой к любым сравнениям ее стихов с пушкинскими. Она выбрала достойный предмет для преклонения.

— Вы правы, дорогая, есть вещи или явления столь совершенные, что даже приближаться к ним — пошлость.

«Ну это уж слишком!» — подумала Анна и решила сменить тему:

— Расскажите о себе. Можете присочинить что-нибудь.

— Почему вы решили, что мне необходимо приукрашивать свою биографию? Полагаете, под маской аристократа скрывается парвеню?

— Вы так красивы, что мне не хочется инородной ноты. Готова слушать только выдающиеся, идеально гармоничные истории.

— Хорошо. Только запомните — я не умел обманывать даже бонну, запрещавшую открывать глаза после десяти часов. Так и лежал в постели, отчаянно жмурясь, пока в самом деле не засыпал.

— А я любила присочинить. Не полностью меняя предмет, а как бы смещая масштаб и ракурс. Расскажу вам как-нибудь про моего предка хана Ахмата — последнего правителя Золотой Орды.

— Готов слушать немедля!

— Это лучше сделать у камина. Сейчас мои глаза коллекционируют красоту. Осенняя пора…

— Вы рисуете?

— Ни-ни. Никаких талантов, кроме умения «петь» — петь стихами, у меня нет. Я и танцевать-то не могу.

— А я вас научу! Непременно научу. С вашей гибкостью и грацией вы будете украшением танцевального зала.

— Согласна. Но вначале — ваш рассказ. — Она села на деревянные качели, подвешенные к ветвям могучего клена, подняла лицо к небу. — Галки в лазури… И кажется, что весна…

— Так вы все еще хотите слушать?

Она кивнула, слегка раскачиваясь и не отрывая взгляда от кавалера — малейший поворот менял неправдоподобную красоту «фарфорового мальчика».

Вооружившись прутиком, словно указкой, он расхаживал перед Анной.

— Так вот, уважаемая публика, наш род настолько древний, что бояр — моих предков никто и не помнит. Поэтому начну с себя. Учился в харьковской гимназии, где подружился с сыном попечителя Харьковского учебного округа — Борей Анрепом. У меня гордость неимоверная, и цель всегда преследовала тщеславная — выбраться в высшее общество. А Борис Васильевич фон Анреп — представитель древнейшей фамилии, возникшей на скрещении ветвей английской и русской аристократии, — запросто меня в это общество ввел. Благодаря Борису я попал после гимназии в Петербург. И как-то сразу влюбился в первую здешнюю красавицу — Любовь Александровну Ольхину. Вдобавок она оказалась не только интеллигенткой высшего качества, но и весьма богатой невестой. Я перевелся из Харьковского университета в Санкт-Петербургский и окончил его, между прочим, одновременно с Блоком. Борис фон Анреп в это время учился в престижном училище правоведения, затем поступил на четвертый курс юридического факультета Петербургского университета и стал готовиться к званию магистра…

— Простите, Николай! Слишком много Анрепа, даже если он исключительный товарищ. Наверняка скучнейший педант.

— Нет-нет! Он воин, художник и жизнелюб! Погодите, сейчас будет интересно. Моя супруга и ее друзья скульпторы объяснили Борису, что он прирожденный художник и не должен губить свое дарование. И что вы думаете? С нашего благословения Анреп уехал в Италию, затем в Париж учиться живописи. Потом он учился в Англии, выбрав трудный жанр — художника-мозаичиста. И представьте, он уже получил заказ на исполнение фресок в лондонском Вестминстерском соборе… Анна Андреевна! Вы не слушаете, я вам надоел.

— Я же просила слегка приукрасить, позолотить — а у вас вся сказка золотая вышла. Так и хочется что-то подпортить! Наверняка ваш Анреп хилый, застенчивый интеллигентик, а вы в гимназии стреляли из рогатки или писали эпиграммы на учителей.

Николай Владимирович засмеялся:

— Если вас это веселит, то мне приходится лишь сожалеть об упущенных возможностях. — Его рука остановила качели, лицо приблизилось, и губы (Анне показалось, что дохнуло ладаном) прильнули к ее жаром налившимся губам.

С весны 1913 года по 1915 год Ахматова и Недоброво неразлучны.

Николай Владимирович деликатно шлифовал попавший ему в руки драгоценный материал — эту необычайно красивую и талантливую юную женщину. «Шлифовка» относилась не столько к обучению ее хорошим манерам (как считали многие), сколько к формированию личности и художественного вкуса. Манеры Анны уже не выдавали «дворняжки» — ведь и в ее семье говорили на французском и обращались друг к другу на «вы». Только маловато она жила в семье, да и семья могла больше обучить безалаберности, чем хорошим манерам. Аристократизм Недоброво, — деликатный, не акцентированный, идущий от внутреннего достоинства, как бы задавал Анне верную ноту. Она фантастически быстро схватывала нужную интонацию. Некая вульгарность или наигранная инфернальность, проскальзывавшие в «Собаке», ушли. Одесский жест уже стал инородным, как и манера скандалить с несдержанностями лексики. Но и оттенки, детали, мелочи, из которых и состоял внешний лоск настоящей леди, были живо усвоены Анной.