Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Однажды Шилейко дошел до того, что стал запирать любимую на ключ. Зимой Анне и не хотелось уходить из тепла. Но ее попытка в марте выйти прогуляться по саду едва не закончилась дракой. Задыхаясь, она стояла у стены, испепеляя психопата убийственным взглядом.

— Ой! Ой, плечо прихватило! — Он отскочил от нее. Толстый том энциклопедии, которым ассиролог с мировым именем только что замахивался на сожительницу, выпал из бессильно повисшей руки. — Чертовка, Акума!

Акума — прилипло, стало бытовым «псевдонимом» Анны. Шилей умолчал поначалу, что на каком-то из известных ему языков это слово означает «ведьма». Но звучание нового имени в самом деле шло Анне.

Она и впрямь часами могла молчать и смотреть с такой силой пренебрежения, что нервный Владимир от ее взгляда прятался. Кровать — место обитания гражданской жены — отгородил ширмой. Там она и пребывала в заключении, читала, немного писала.

Взбешенный Шилейко сжег листок и целую неделю держал Анну на голодном пайке: лишил кофе, но печеные картофелины и полугнилые луковицы честно делил пополам — с грациозным поклоном приносил утром на медном подносе.

Наконец он сдался. Вытащил Анну из постели, усадил перед большой чашкой горячего кофе и стал диктовать ей какой-то античный перевод.

А вечером, вынув откуда-то спрятанную котиковую шубку, вывел пленницу прогуляться по Невскому.

— Меня в Эрмитаже берут в штат, и в университете работу обещают. Нынешняя власть в знающих людях нуждается. Старая гвардия-то разбежалась.

— Планы интересные. — Анна не разделяла энтузиазм радостного Владимира Казимировича.

— Вы поверьте мне, Анусик, быть вам лет через пять женой академика. И пусть мадам профессорша Срезневская завидует.

— Перспектива заманчивая, особенно для человека, «принимающего ванны» несколько месяцев под рукомойником. Как хочешь, а завтра я к Вале мыться пойду. Если, конечно, дрова им выдадут.

Анна не узнавала город: забитые витрины, разгромленные вывески, запертые подъезды, а люди… Шныряют мимо, как крысы — серые, зыркают острыми глазами. И запах… Дегтя и помоев. Разве так пахло на Невском? Неужели навсегда этот мрак, страх, мерзлая картошка, грязь, ноющий от голода живот? И это будущий «академик» рядом? А ведь ей только двадцать девять лет, и все так бурно начиналось.

Валя встретила подругу сообщением:

— Гумилев приехал! Зайти должен.

— Выходит, не усидел в Париже.

— Его ж в самое пекло всегда тянет — «вечный бой, покой ему только снится». Охотник за впечатлениями.

— Не навпечатлялся еще. Ищет приключений… — Анна села, закрыла глаза: голова кружилась в последнее время часто. Летишь и будто куда-то проваливаешься, а там, в кружении какого-то темного вихря — видения и тени. Просятся в стихи, мучают неотвязностью. — Валь, он смерти ищет. Я давно поняла. Ему надо, чтобы она рядом шла, как прирученная пантера. Вроде и ластится, а чуть замешкаешься — в горло вцепится.

Вскоре Гумилев прибыл и тут же передал Анне привет и презент от Анрепа — монету времен Александра Македонского с женским профилем, напоминавшим ахматовский.

— Он вам еще и материал на платье со мной передать хотел, но я его в ближайшей урне, уж извините, обронил. Муж все же, а не поставщик подарков от любовника.

Анна посмотрела холодно, отвернулась и произнесла ледяным тоном:

— Николай Степанович, будьте так любезны, выдать мне разрешение на развод.

— Вы что, замуж собрались?

— Да.

— И кто он?

— Шилейко.

— Не может быть! Не верю.

— Однако это именно так. Я люблю его.

Окинув Анну насмешливым взглядом, Гумилев повернулся и ушел, зло хлопнув дверью.

Валя заглянула в комнату:

— Что это его так вынесло? Быстро договорились.

— Разводимся, наконец. — Анна отвернулась к окну, проследив, как исчез за липами такой знакомый силуэт.

«Что-то не так… Что-то толкает, а непонятно куда…» — стучало внутри. А в уши вместе с задорным маршем из репродуктора лезло нагло-самоуверенное: «Да все путем, Анна Андреевна! Устроится!»

На Троицу Анна с бывшим мужем поехали в Бежецк навестить сына.

Пятилетний мальчик просил у отца подержать шпагу, осторожно трогал его погоны, ордена. Кудрявый и светленький — Колина порода. Глаза умные, с потаенной мыслью — отцовские.

Анна, как во сне, подбирала с пола и машинально складывала в сундучок разбросанные игрушки. В голове не укладывалось: чужая комната, чужие муж и ребенок… Этот светленький, кудрявый мальчик не обжигал сердце, как когда-то красоты Италии — чрезмерно накаленные чувства лавой протекали мимо, не задевая души невыносимой мукой или восторгом. Не ранили. Хотелось скорее сбежать, спрятаться и уже наедине с собой пережить, перебрать все, внимательно и осторожно приглядываясь. В психологии Анны срабатывал некий предохранительный клапан, допуская в глубину души «токи высокого напряжения» лишь в моменты творчества. В быту она могла срываться, закатывать истерики — «спускать пар», но не в полную силу, как-то театрально. Чаще же ей удавалось держать себя в руках, сохранять образ невозмутимого, хотя и глубоко печального покоя.

— Может, все же в Италию, к этому мерзавцу поедешь? — Гумилев не мог забыть о ненавистном Модильяни.

— Мы давно не поддерживаем отношений, — смиренно заверила Анна.

— Думаешь, с Шилейко будет лучше? Говорят, вы с ним воюете? Будто даже он запирал тебя?

— Ревновал, он же бешеный.

— И я был бешеный, когда за тобой четыре года ходил, в жены звал. А ты меня мучила. Чего ж теперь так быстро решилась?

— Взрослая стала. — Анне не хотелось трогать то, что таилось под тонким слоем мрачного спокойствия: раздражение к Шилейко, злость на себя, сожаление о потерянном. Может, именно сейчас общие бедствия сблизили бы их с Николаем и вышла бы нормальная человеческая семья? «Если позовет, скажу да», — решила вдруг она, и сердце заколотилось в волнении.

— Анна, хотел тебе сообщить… Видишь ли, мои чувства к тебе были, наверное, чрезмерно сильны. Потому все и выгорело… Почти все…

Она замерла, слушая стук сердца. Он медлил.

— Видишь ли… Имею честь сообщить вам, Анна Андреевна, что тоже женюсь. — Он шутливо поклонился. — Мою избранницу зовут Анна Николаевна Энгельгарт. Двадцати лет, хороша отменно. — В его голосе был вызов. Может быть, и он ждал, что Анна встрепенется, накинется на него с бранью, припоминая всех пассий. А потом скажет: «Давай начнем все заново!»

Но она лишь пожала плечами, молвила бесцветно и холодно:

— Удачи тебе с лучшей из женщин.

Увы, вторая жена Гумилева оказалась далеко не лучшей. Глупость в сочетании с самоуверенностью дают неприятный эффект. А потом еще открылось, что и самоуверенность — сплошной пшик: в трудных жизненных обстоятельствах молодая терялась и опускала руки. Родив дочь, грозилась даже отдать ее в приют.