Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

— Платить дорого! Где я возьму эти двести рублей?

— Да вам стоит в месяц переводить по подстрочнику двадцать строк узбекских поэтов! — побагровел Тихонов.

— Мне пока приходилось переводить только статьи. Я не умею переводить стихов! — возмутилась Ахматова на такое унизительное предложение.

— Вы просто не пробовали!

Когда, уступив настояниям окружающих, Анна Андреевна все же попробовала взяться за переводы по подстрочникам, получилось в самом деле не слишком удачно. «Когда сочиняешь сам — рифма помогает, когда переиначиваешь чужое — она становится орудием пытки», — справедливо жаловалась она. В послевоенные годы жизнь заставит Ахматову переводить много, и хотя мастерства перевода не прибавится, редакторы и друзья будут делать все возможное, чтобы переводы от Ахматовой оплачивались по высшему разряду и получали высокую оценку издательств…

Два с половиной года, прожитые в Ташкенте, Ахматова назовет «волшебными».

И это — о грязном, душном, переполненном беженцами Ташкенте?

Какой же волшебный кристалл преобразил взгляд Анны Андреевны на мир? Конечно же, всесильная оптика влюбленности.

Все время пребывания в ташкентской эвакуации Ахматова, неоднократно тяжело болевшая, переживавшая гибель друзей, подавленная военными ужасами, провела как на качелях — то погружаясь в немощь, отчаяние, старость, то, как Феникс из пепла, возрождаясь, взмывая в небеса, молодея, наполняясь силами, вдохновением. Эффект, знакомый всем, знавшим эйфорию влюбленности, женщинам. Причина очарованности Ташкентом крылась в Алексее Федоровиче Козловском — молодом щедро одаренном музыканте и композиторе. Именно Козловский стал героем той «странной лирики, где каждый шаг — секрет». Правнук знаменитого на всю Европу виолончелиста Козловского, сосланный в южную провинцию в 1936 году, осел с женой в Ташкенте. Работа дирижером в местном драматическом театре, успешные постановки опер, написанных Козловским по мотивам национальных легенд, поддерживали вполне приемлемое благосостояние семьи.

На празднование нового 1942 года Ахматова получила приглашение в дом Козловских, где собирался цвет ташкентской эмиграции. Благоухал настоящий узбекский плов, приготовленный знатоком, витали упоительные фортепианные пассажи второй симфонии Бетховена. Отворив двери, Анна Андреевна окунулась в эту райскую атмосферу и на мгновение застыла. Звуки тут же умолкли — хозяин, оторвавшись от фортепиано, бросился к гостье, поспешно снял с нее тоненькую шубку и залюбовался: «Так вот вы какая!»

«В тоне его молодого голоса, в выражении детского восторга на ошеломляюще красивом лице было нечто, тут же преобразившее Ахматову. Как по мановению волшебной палочки она вмиг расцвела, улыбнулась, развела руками и шутливо ответила: «Да, вот такая, какая есть».

Алексей Федорович поцеловал ей руку, сначала одну, потом другую. И потом так уж повелось, что при встрече и прощании он целовал ей обе руки. Она направилась к печке, стала спиной к ней и начала греть руки. Все увидели, что она по-прежнему стройна и прекрасна. В тот вечер глаза у нее были синие». Это воспоминания жены Козловского Галины Логвиновой.

В феврале 1942 года запомнился Галине один сырой ветреный вечер. «Вести с фронта были печальными. Анна Андреевна пришла почти в сумерках. Войдя, она сказала почти повелительно: «Сядьте, я хочу прочесть то, что написала вчера». Это было стихотворение «Мужество»:

Отзвучал голос Ахматовой, никто не решался нарушить благоговейную тишину.

«Она понимала, что мы не могли заговорить обычными словами восхищения, — вспоминает Логвинова. — Этот стих был как отлитый колокол… Алексей Федорович поцеловал ей руки и, сидя рядом, молчал… Потом, присев перед ней и глядя ей в лицо, спросил: «Что вы сегодня хотите?» Она ответила: «Давайте сегодня побудем с Шопеном». Он много в этот вечер играл, больше всего этюды — эти самозабвенные порывы славянской гордости и любви. Играл хорошо, словно в концертном зале. Как часто бывало в те времена, погасло электричество, и Алексей Федорович играл при свете старого индусского светильника…»

Козловский пошел провожать Анну Андреевну через весь город — душный, кишащий ночными ворами и попрошайками, тонущий в грязи и помоях. Но музыкант знал, какую Азию он должен открыть чудесной гостье. Он водил ее по темным старинным улочкам, пропахшим дымом и бараньим салом, и наконец привел в дом, который снимал до войны, — деревья в благоуханном цвету, виноградные лозы, розовый куст, арык, вдоль которого струился аромат кустов всех сортов мяты…

Этот «рай» Анна Андреевна запомнит навсегда, как и самого волшебника-музыканта. Лунный свет и тени в тихом ночном саду, далекое пение флейты, перестуки бубна… Молодой мужчина — талантливый, влюбленный, прекрасный — благоговейно коснулся ее губ…

Какой мерой измерять влюбленности Ахматовой? Той, что она сама устанавливает в стихах. Каждая — неповторимая, каждая — единственная, и не применимы к ним никакие житейские мерки — ни возраста, ни семейной морали, ни обстоятельств, всегда стоящих за спиной обывателя. Чистая поэзия в преображенном поэзией мире. Такой голос дается избранным, и не стоит его совмещать с женщиной из плоти и крови. Она не героиня, она не трудоголик, она не альтруист, она не идеал правдивости и стойкости. Она едина в двух лицах — повзрослевшая Анна Горенко и уникальный поэтический инструмент по имени Анна Ахматова.

Ташкентская любовь принесла ей свой щедрый дар.