Евгений Анисимов - Генерал Багратион. Жизнь и война

Господин главнокомандующий с неудовольствием встретил во время похода многих усталых от полков… сие тем непростительнее, что войска при нынешнем движении сверх положенного получают винную и мясную порцию, следовательно, весьма достаточное имеют продовольствие. Сие приписывается единственно несмотрению и беззаботливости гг. начальников полков, коим подтверждается более стараться о столь важном предмете, каковой есть сбережение людей, ибо большое число усталых в полку не делает чести шефу оного»22.

А вот одна из последних записей в книге приказов Барклая от 17 августа: «Главнокомандующий встретил во время марша рядового Рязанского пехотного полка, который в развращенном и пьяном виде правил на дрожках, принадлежащих г-ну генерал-лейтенанту Олсуфьеву, коему и делается за сие выговор»23.

Мародерство было подлинным бичом армии и несчастьем местного населения, подвергавшегося ограблению и со стороны своих защитников, и со стороны завоевателей. Впрочем, при отступлении наших войск среди части местных жителей царили эсхатологические настроения, они бросали имущество, уходили вместе с войсками. Как уже сказано, накануне сражения за Смоленск местные купцы задешево все продавали, а сельские жители «не только не против, но даже предлагали брать, говоря: “Берите, батюшки, берите, родные, чтобы не досталось французу”»". «Из пустых селений, — пишет Радожицкий, — солома с крыш была разносима в лагери, заборы, двери, ставни разбирались на дрова, остальное по выходе войск сожигали казаки, и неприятель по следам нашим везде находил опустошение».

Но и мародерство обыкновенное, без патриотического уклона, не прекращалось в течение всего похода армии. Кутузов, прибывший в армию в августе 1812 года, сразу же заметил непривычно раздутые ранцы идущих мимо него русских солдат («Ранец — солдатский братец»). В его приказе было отмечено, что главнокомандующий «заметить изволил, что солдатские ранцы нагружены слишком необыкновенно, от чего и должно полагать, что в оных помещается гораздо больше положенного»25. Поэтому Ермолов приказал: «Всем начальникам полков осмотреть ранцы и наблюдать, дабы нижние чины ничего, кроме самого необходимого, в оных не имели»26. Заботясь «о сохранении сколько можно спокойствия в столице», Кутузов срочно послал приказ начальнику Московского ополчения генералу И. И. Маркову, в котором писал, что «мародерство, вкравшееся в армию, усилилось так», что возникла угроза благополучия жителям Московского уезда и самой столицы, для чего ополченцам тотчас ловить появившихся в окрестностях Москвы мародеров. 19 августа Кутузов сообщал императору, что за один день было поймано около двух тысяч мародеров — солдат регулярной армии, и против «сего зла приняты уже строжайшие меры»27.

Строевых солдат еще удавалось как-то удержать в колонне и на биваках, но следующим за ними обозным, отставшим, больным удержу не было. Как крик о помощи звучит фраза из письма Ростопчина Кутузову по поводу вступивших в Гжатск русских войск: «Обоз наш грабит город»2".

Мародерство в русской армии усилилось особенно noaie Бородинского сражения. Император Александр, получая со всех сторон жалобы на солдат русской армии, которые в своей стране вели себя хуже завоевателей, был вынужден прислать в армию 29 сентября специальный приказ. В нем были весьма суровые, даже жестокие слова в адрес героев Бородина: «К великому прискорбию моему слышу я, что есть между вами недостойные вас сотоварищи ваши, которые, отлучаясь самовольно от команд своих, шатаются по деревням и лесам под именем мародеров — имя гнусное, никогда не слыханное в русских войсках, означающее вора, грабителя, разбойника. Должно ли почтенное имя защитника веры и отечества оскверняться сими презренными именами? Россия — мать ваша, что ж может быть преступнее как, видя ее расхищаемую врагами, не только не защищать ее, но еще вместе с ними грабить и собственными руками раздирать утробу своей матери? Тяжкий грех сей не отпустится никогда, ни в сем веке, ни в будущем». К приказу был приложен уникальный документ — особая присяга с припиской: «Говорить громко в присутствии облаченного в ризу священника». Каждый солдат должен был прилюдно произнести слова этой особой, антимародерской присяги: обещать «не отлучаться от команды никуда своевольно. Не укрываться и не бродить по сторонам. Не грабить и не отнимать ни у кого насильно, ведая, что и неприятель, грабящий и зажигающий, грешит и разбойничает, то кольми паче тот, который, вместо обороны от него, сам собственную свою землю, и братьев своих, разоряемых от врага, еще более разоряет, и Отечество, и царя, и святую веру свою предает»29.

Семнадцатого августа натиск Мюрата оказался настолько силен, что арьергард Коновницына был отброшен к Царево-Займищу и даже соприкоснулся с главными силами армии. Чтобы не ввязаться в общий бой в невыгодном для армии положении, Кутузов приказал отступать к Гжатску. Впрочем, Кутузов был какое-то время в нерешительности: вначале он велел усиливать земляные укрепления на выбранной перед его приездом Барклаем и Багратионом позиции, а потом дал приказ о поспешном отступлении. Может быть, прав JI. Н. Толстой, писавший в романе «Война и мир» (возможно, с чьих-то слов), что Кутузов «не хотел принять позицию, избранную не им». Барклай считал, что Кутузов покинул выгодную позицию по наущению своего окружения, говорившего, «что по разбитии неприятеля в Царево-Займище слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию»30. В этом можно сомневаться — выбирая здесь позицию, Барклай видел в ней последний рубеж — здесь он действительно предполагал победить или умереть. Кутузов же с самого начала не рассчитывал победить Наполеона, а предполагал отступать дальше, чтобы усилиться за счет находившегося в нескольких переходах резервного корпуса Милорадовича.

Кутузов распорядился, чтобы войска шли налегке, только с парой патронных повозок на полк. 20 августа последовал строгий приказ: «Обозам никаким отнюдь при армиях не быть», от колонн были отосланы генеральские экипажи и вообще весь обоз направлен южнее от дороги31. Одновременно Кутузов попросил Багратиона прислать 15 эскадронов конницы на замену совершенно измотанным войскам 1 — й армии, к которой относились и арьергардный корпус Коновницына, и приписанная к нему кавалерия. Она, по словам Кутузова, «за употреблением оной чрез долгое время… ослабела до того, что на некоторое время нужно отдохновение». Приказание было отдано кстати — войска Коновницына, часто останавливаясь, с трудом сдерживали натиск Мюрата, Понятовского и Даву. С большими потерями полковник К. А. Крейц со своим отрядом, шедший параллельно Коновницыну (он был отряжен от 1-й армии), не дал противнику обойти корпус на Большой дороге справа. Ту же задачу выполнял шедший слева от корпуса Коновницына отряд генерала К. К. Сиверса (от 2-й армии), хотя положение то одного, то другого отряда становилось подчас критическим — французы не давали русским расслабиться ни на минуту. Особенно труден оказался следующий день, 20 августа, когда с самого раннего утра атаки французов шли одна за другой, и войскам Коновницына, Сиверса и Крейца пришлось останавливаться восемь раз, чтобы отразить натиск французской кавалерии и пехоты. После «удержания места… — писал Коновницын Кутузову, — мы всегда принуждены были уступить оное»32. О том же Коновницын сообщал и Багратиону: «Несколько раз удерживали мы место и всегда принуждены были уступать оное, следуя шаг за шагом»33. О том, чтобы остановиться хотя бы на час, передохнуть или сварить кашу, не приходилось и мечтать. Мосты на пути отступления поджигали с огромным риском, буквально за несколько минут до подхода неприятеля. Как-то раз, под Гжатью, случилось так, что французы прорвались уже по горящим настилам моста и попытались отрезать отряд Крейца от основных сил русской армии. Крейцу с его отрядом пришлось, не разбирая дороги, поспешно отступать через поля, овраги, а потом и через реку Гжать. Но солдаты не бросили приписанные к отряду пушки и сумели протащить их на веревках по дну реки. Все эти дни Багратион управлял войсками арьергарда, вникая во все подробности. Его дежурный генерал Маевский вспоминал: «Идет ли часть войск, тащится ли повозка, остались ли казачьи коши — все это издали должен знать Маевский и наизусть сказать князю. Образ моей службы был таков: весь день ехать с князем верхом, на привале писать, вечером начинать работать с Сен-При, продолжая это до 12 часов ночи. В это время встает князь и работает со мной до свету»34.