Евгений Анисимов - Генерал Багратион. Жизнь и война

Конечно, Багратион старался не ради Давыдова, а ради того, чтобы угодить Марии Антоновне. Он наверняка не упоминал ее имя в разговоре с государем, но тем не менее сумел удовлетворить ее просьбу. Правда, Давыдова, после всей истории с Каменским, точил червячок сомнения: он опасался, как бы Багратион не обманул Нарышкину или Нарышкина не обманула его, Давыдова. Поэтому, бросившись к дому Багратиона и застав того садившимся в дорожную кибитку, Давыдов ничего не спросил о том, как же решилась его судьба. Потом, не без усилия над собой, он все же поехал в Военно-походную канцелярию, где узнал, что «назначен адъютантом к князю Багратиону и что на другой день будет о том отдано в приказе».

Важно заметить, что с влиятельным генерал-адъютантом императора Петром Долгоруковым Багратиона объединяли общие взгляды на жизнь и на политику и, в общем-то, общая идеология. Известно, что за П. П. Долгоруковым тянется слава довольно жесткого критика западничества. Как писал П. А. Вяземский, «несмотря на свою молодость, Долгоруков был, так сказать, представителем или предтечею того, что после начали называть ультра-русскою партиею; ненавидя властолюбие французов и особенно Наполеона, он был — сказывают — одним из сильнейших побудителей войны, которая несчастно запечатлена была Аустерлицким сражением»17.

В самом конце зимы 1806 года Багратион отправляется в Москву. Туда уже приехали князья Долгоруковы и другие его друзья. Багратиона ждали с нетерпением и жаждали приветствовать как героя со всем присущим Москве хлебосольством и теплотой. Вообще, в Москве с особым вниманием следили за аустерлицкой эпопеей русской армии, причем полученные неофициальные, из уст в уста, сообщения о поражении поначалу обескуражили, поразили московское общество. Как записал в своем дневнике 30 ноября 1805 года московский дворянин С. П. Жихарев, эффект от «жестокого поражения» был особенно силен потому, что «мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже и к неудачным стычкам, и вот отчего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чем для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжении полувека». Через несколько дней тон записей уже более спокойный: «Известия из армии становятся мало-помалу определительнее, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: “Лепя, лепя и облепишься”, а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы, и не сегодня, так завтра подавится окаянный». Жихарев отражает довольно распространенную в русском обществе точку зрения на историю неудач империи. К тому же общественное мнение обычно искало причины поражения на стороне: «Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые… бегут тогда, как мы грудью их отстаивали… Кажется, что мы разбиты и принуждены были ретироваться по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде войска наши оказали чудеса храбрости. Так должно и быть». Представление об австрийцах как о виновниках поражения родилось в рядах армии и придворной среде и довольно быстро достигло России, где оставалось устойчивым оправданием собственного неумения. Надуманная измена австрийцев, которые якобы передали неприятелю план наступления союзников (ту самую злосчастную диспозицию Вейротера), стала почти официальным объяснением причины поражения русской армии под Аустерлицем. Императрица Елизавета Алексеевна писала в Германию матери, что «их подлое поведение, которому мы обязаны неудачей, вызвало у меня невыразимое возмущение. Не передать словами чувства, которые вызывает эта трусливая, вероломная, наконец глупая нация, наделенная самыми гнусными качествами…».

Наши поражения — государственная тайна. О том, что же на самом деле произошло на полях Богемии, мало кто знал — Александр, как уже сказано, потребовал от Кутузова подать две реляции о происшедшем — одну для публики, другую для себя. Но и первую (официальную) реляцию Кутузова так и не опубликовали. В единственной газете того времени — «Санкт-Петербургских ведомостях» — о сражении вообще не было сказано ни слова! Получалось, что согласно официальным данным никакого поражения русская армия не потерпела. Это событие как бы «провалилось» во времени. Неудивительно, что люди кормились глухими и малодостоверными слухами — первейшим источником всяческой ксенофобии. Не изменшшсь ситуация и позже. Как писал Фаддей Булгарин, «сорок лет, почти полвека, Аустерлицкое сражение было в России закрыто какой-то мрачной завесой! Все знали правду, но никто ничего не говорил, пока ныне благополучно царствующий государь-император (Николай I. — Е. А.) не разрешил генералу А. И. Михайловскому-Данилевскому высказать истину»18.

И уже 3 декабря 1805 года Жихарев записал в дневник: «Удивительное дело! Три дня назад мы все ходили, как полумертвые, и вдруг перешли в такой кураж, что Боже упаси! Сами не свои, и черт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то, что из трех рублей оно сделалось 3 р. 50 к., и вообще все вина стали дороже»". Как тут не вспомнить ремарку Н. М. Карамзина, как раз в это время писавшего свою «Историю государства Российского». Дав описание трагической для древней Руси битвы при Калке в 1223 году, когда разобщенные русские князья потерпели поражение от пришедших из степей монголо-татар, историк заметил, что страшный урок не пошел на пользу Руси — князья по-прежнему враждовали друг с другом, «селения, опустошенные татарами на восточных берегах Днепра, еще дымились в развалинах; отцы, матери, друзья оплакивали убитых, но легкомысленный народ совершенно успокоился, ибо минувшее зло казалось ему последним». Так было и в Москве конца 1805-го — начала 1806 года.

Имя Багратиона было тогда у всех на устах. В нем видели рыцаря без страха и упрека, спасителя русской армии и ее чести: «3 декабря. Всюду толкуют о подвигах князя Багратиона, который мужеством своим спас арьергард и всю армию. Я сегодня воспользовался воскресеньем и объездил почти всех знакомых, важных и неважных, и у всех только и слышал, что о Багратионе. Сказывали, что Кутузов доносит о нем в необыкновенно сильных выражениях». Действительно, как уже было сказано выше, после Шёнграбена в своей реляции Кутузов особо подчеркнул мужество Багратиона и представил его за этот подвиг к Георгию 2-й степени, минуя 4-ю и 3-ю, хотя после Аустерлица представил только к «похвальному рескрипту». Зато 9 февраля 1806 года этот рескрипт императора был опубликован в «Санкт-Петербургских ведомостях» и — в условиях почти полной неизвестности о происшедшем для широкой публики — прибавил славы Багратиону: «Господин генерал-лейтенант князь Багратион! Доказанное на опыте отличное мужество и благоразумные распоряжения ваши в течение всей нынешней кампании против войск французских, а равно и в сражении, бывшем в день минувшего ноября при Остерлице, где вы удерживали сильное стремление неприятеля и вывели командуемый вами корпус с места сражения к Остерлицу в порядке, закрывая в следующую ночь ретираду армии, обращая на себя внимание и особенную признательность, поставляет меня в обязанность ознаменовать сим отличные ваши подвиги». Словом, Багратион в ту зиму 1805/06 года был в моде.