Владимир Сыромятников - 100 рассказов о стыковке

Немаловажную роль сыграли личные отношения Бушуева с Мишиным, которые резко обострились к концу 1973 года. Что касается отношений Бушуева с нашим министром С. А. Афанасьевым, то они ухудшались постепенно, а конфликт достиг апогея во время старта корабля «Союз» в июле 1975 года.

Во–вторых, несмотря на успехи, советская космонавтика продолжала испытывать трудности. Корабль «Союз» оставался не до конца отработанным: время от времени возникали отказы в полете. Больше того, в течение 1971—1975 годов случилось несколько аварий. Катастрофа «Союза-11» в 1971 году произошла на начальной стадии совместного проекта, что внесло неуверенность в действия советских руководителей проекта и тех, кто стоял за ними. Это заставляло их быть осторожными при выборе вариантов корабля и тех операций, которые выполнял наш «Союз» в космосе.

Американцам такая ситуация давала повод периодически придираться к нашему «Союзу», заставлять нас оправдываться, доказывать на словах и на деле, что советское — значит отличное. В конечном итоге корабль «Союз» не подвел советскую космонавтику. Практически все системы сработали в полете как надо, а космонавты действовали безошибочно, как учили.

Что касается американской космической техники, то сам корабль «Аполлон» их тоже не подвел, хотя на его долю выпала большая часть совместных oпeраций на орбите. В течение всего проекта «Аполлон» являлся фаворитом, он был больше и тяжелее, и даже умнее своего партнера: к этому времени «Союз» так и не удалось снабдить бортовым компьютером. В полете, в совместных операциях, «Аполлону» действительно пришлось быть намного активнее. Несмотря на то, что надежность «Союза» подвергалась сомнению, получилось в каком?то смысле наоборот.

Беда чуть не пришла с другой стороны. Лишний раз многие убедились, насколько непредсказуем и опасен полет в космос, он не прощает ошибок и недоработок. Миссия для астронавтов не стала «a piece of cake» («кусочек торта»), как им нравилось говорить. На подготовку к полету повлияли некоторые субъективные факторы, а также общая обстановка вокруг проекта, которая была слишком политизированной, еще в большей степени, чем в космонавтике и астронавтике в отдельности.

Еще в 60–е годы, когда разрабатывались первые стыковочные механизмы, у меня порой возникала, как казалось тогда, абсолютно крамольная мысль о совершенно несбыточном проекте, о фантастическом времени, когда придется встретиться с такими же конструкторами, как мы, но живущими и работавшими в другом, тогда таком чужом и далеком от нас мире. На этой встрече, мечтал я, нам удастся договориться о том, как сделать так, чтобы космонавты и астронавты, по определению — люди всей Земли, смогли бы встретиться в космосе, состыковаться и летать вместе. В то же время это были не только одни мечты и фантазии. В 1968 году, работая над проектом стыковочного устройства с переходным тоннелем, мы предложили и позднее реализовали конструкцию, в которой были предвосхищены идеи, включенные в предложения наших будущих американских коллег во время первой встречи осенью 1970 года. Более того, основная, базовая часть конструкции нашего стыковочного агрегата, а также общие принципы построения легли в основу будущей совместной разработки. Так называемая андрогинность (а в 1968 году мы еще не знали этого мифического термина) в реальном, конструктивном исполнении родилась именно тогда. Так что к началу 70–х мы были готовы и встретили американцев, можно сказать, во всеоружии.

В целом то, над чем пришлось работать в первой половине 70–х, превзошло самые смелые фантазии и ожидания. Проект и его исполнение стали уникальными по целому ряду аспектов. Аналогов этой совместной разработки не знала история техники, и она, возможно, не повторится.

Проект вошел в нашу жизнь, стал ее частью во всех смыслах этого слова. Мы впервые начали создавать космическую технику в международной кооперации, перейдя от соперничества к сотрудничеству. Для этого требовалось, прежде всего, научиться работать вместе, стать по–человечески совместимыми, преодолеть трудности и противоречия, начиная от философии и языка, кончая техникой, терминологией и системами измерения. Дорога на этом пути была далеко не гладкой.

Внутри нас самих, индивидуумов и коллективов, нередко возникали противоречия, внутренние и внешние конфликты. Свои тоже смотрели на нас не без подозрительности и ревности. Все это было совсем не просто.

На нашу деятельность оказывали огромное влияние особенности политической и экономической системы, в которой мы жили и работали. Прежде всего, мы, открытые участники проекта, находились под пристальным и постоянным надзором КГБ и других наблюдательных организаций. За нами не только следили, нас, в каком?то смысле, отделили от предприятий, в которых мы работали и которые оставались для американцев по–прежнему за железным занавесом.

Мы оказались на особом положении, стали, в каком?то смысле, привилегированными: ездили за границу, что было большой редкостью для советских инженеров, особенно — из закрытых предприятий, у нас появились командировочные в твердой валюте, которые служили заметной добавкой к скромной зарплате советских трудящихся. С другой стороны, наше экономическое положение разительно отличалось от состояния американских коллег, что, наряду с другими ограничениями, превращало нас в «бедных родственников». В то же время мы, советские космические специалисты и просто образованные люди, были в чем?то даже лучше своих заокеанских партнеров. Тщательный отбор для выполнения важнейшей государственной задачи способствовал этому.

Огражденные со всех сторон кордонами, долгие годы находясь «за забором», мы, создатели самой передовой техники, оставались в плену своих представлений, различных барьеров и шор. Продвигая вперед космическую технику, мы совершенствовались сами. Те, кто попал на передний край, кто обеспечивал взаимодействие с американцами, прикоснулся к другому миру, расширив сферу своей деятельности и взглядов. Нам предстояло познавать самих себя, постепенно освобождаясь от догм, среди которых нас воспитывали. Процесс шел медленно, но остановить его уже было нельзя. Приближалось новое время.

Как известно из российской истории, после победы над Наполеоном в 1812 году и похода русской армии в Западную Европу в умах прогрессивного российского офицерства произошел сдвиг, что привело к восстанию декабристов в 1825 году. После победы над Гитлером и освобождения Европы от фашизма, несмотря на тоталитарный режим Сталина, в умах и душах советских людей появились ростки свободы. Они стали благодатной почвой для хрущевской оттепели.

ЭПАС, конечно, не мог сравниться с этими эпохальными историческими событиями, однако параллели напрашиваются: проект внес вклад в будущее обновление, в перестройку. Не знаю, откуда Горбачев позаимствовал свое «новое мышление», мы?то точно взяли его из первого советско–американского космического проекта, почерпнули его из ЭПАСа.