Владимир Сапожников - Рассказы

Макар вытащил на берег долбленку и посмотрел на реку.

Плот, пока он выгребал, отнесло, и теперь, казалось, стояли прямо на воде.

— Ждем к ужину, — повторил Максим. — Обернешься?

— Постараюсь, — ответил Макар. — Не проскочить бы.

— Запалим костер на Удожьей косе. Следи.

Черт ее упомнит, какая она, Удожья коса. Они все на реке одинаковые, косы. Только Максим их и знает. Ну, с костром, конечно, легче не проскочить.

Макар сел на горячий валун и стал разуваться. Ботинки промокли, ноги побелели и сморщились. Он разостлал портянки и прошелся босиком по нагретой солнцем гальке. Подошвы на сухом зудели и отдыхали.

Никто уже на плоту не смотрел в его сторону; на Максиме алела красная рубаха, она была в заплатах и походила на гриб-мухомор.

— Максим! Одеяло мое подсушите! — крикнул Макар.

— Просушим. Вези соли.

Про одеяло Макар напомнил так: и без того ребята догадаются. Хотелось, чтобы кто-нибудь откликнулся.

Максим, тесавший на запасное весло сухую колодину, воткнул топор, и он, перестав звенеть, тупо гухнул в бревно.

— Слышь, Макар, поужинаем, хрен с ней, без соли, ты не гони через силу. А по свету выплывай.

— Ладно. Видно будет.

Макар воткнул в берег весло, как знак, если на обратном пути придется шариться в темноте, искать лодку. Лотом обулся, туго намотал портянки.

Берег обрывался к реке стеной, а у самой воды громоздились столбы-монахи, как бы выложенные из неуклюжих глыбин. На стене и монахах — белые полосы, будто сверху лили известку: в трещинах гнездилось воронье. Ворон такие кручи любит: чем страшнее, тем ему лучше. Если не делать крюка, подъема тут на сорок минут: взять сразу влево, пролезть узеньким ложком между монахами, а там все время правь вдоль кручи. Обходной же дорогой, пока делаешь крюк, проканителишься часа полтора. А тут хоть и круче, и осыпь, дорога Макару знакомая: прошлый год этим местом он и выходил на берег.

Ну, в путь-дорогу! Только на берег подняться, а сверху уже видна падь, в которой стоит шалашишко Кузьмы Кривого.

Тут Кузьма рыбачит, на енисейском притоке Умгане. По прямой до шалаша километров десять, а от устья Умгана — все сорок набегут, да и не выгребешь, если на лодке. Кузьма промышляет хариуса, коптит, солит его, а в сезон берет туруханскую селедку. Кукует тут весну, лето и осень, все время один, как перст. Живет до белых мух, до последних пароходов. Подбирает его знакомый капитан, который ради него останавливает судно.

Шалаш у Кузьмы — приземистый сруб, крытый берестой. В срубе — два оконца, большая печь-коптильня, а вместо кровати Кузьма повесил гамак, говорит, мягче. Старик стал Кузьма, чудит.

Макар кинул на плечи рюкзак, еще раз оглядел лодку, все было в порядке, и зашагал по каменной осыпи, забирая к ложку. Осыпь, как щепа, ломалась под ногами, хрустела.

На месте ли Кривой? Первый раз Макар ночевал у Кузьмы шесть лет назад. Шел тайгой — партия тогда на Умгане работала — набежал на его шалаш. Поздоровались, по лесному обычаю порасспрашивались. Кузьма сощурил быстрый свой глаз на Макара, спросил: «Не от закона ли бежишь? — и добавил: — От закона не убежишь». Потом пригласил за стол, достал бутылку самогона. Они разговорились, проговорили до утра и стали приятелями. Кузьма жил тут из-за рыбы. Рыбу, то соленую, то копченую, носил геологам, продавал на теплоходы, тем и кормился. На его руках было в городе сестрино семейство — четверо. Старик поговорить любил, особенно порассуждать про законы. Он у всех находил законы: у птиц, у деревьев. «Вон мошкара столбится, — говорил он. — И у нее закон».

При случае, пока работали на Умгане, Макар забегал к старику. Они подолгу разговаривали, закусывая малосольной селедкой. Макар, посмеиваясь, спрашивал Кузьму: «Сам-то не от закона ли в тайгу ушел?» — «Ты пацан, — сердился Кузьма. — Мне закон — четырех человек вырастить».

Селедку Кузьма умел делать получше заводской: солил с лесными травами, черемушным листом. И всегда даст Макару снизку копченых хариусов: «Шатунам своим неси, от Кузьмы, скажи, Кривого».

Был Макар у Кузьмы прошлым летом: услышал — заболел старик. Лекарство принес, мази. А старик уже здоровехонек: племянница у него живет. Племянница — девушка лет двадцати, рыжая, голубоглазая. Старик помолодел: веселый, сидит на своем гамаке постиранный. «Вот, — говорит, — прибежала коза. Любит дядьку». Макар поглядел: красивая девушка, рыжие волосы на солнце жаром вспыхивают, на лице конопушки, что цвет вербный. Знакомясь, подала маленькую теплую руку…

Кузьма на месте: самое время — хариус берет. «Чего приволокся? — спросит. — Все шатаешься?» — «За солью, мол, соль размочили». — «Работа, — скажет, — за солью тридцать верст бежать».

Старик догадался тогда, глаз один, а приметил, как понравилась Макару племянница. Несуразно бормотал: «Девка что мотыль ночью, куда летит, сама не знает». Похоже, он сердился, а Макару приятно было на нее глядеть: была она как цветок жарка, веселый, яркий.

Всю весну тянуло нынче сбегать к Кузьме, но предлога не было; не соберешься же так: шапку в охапку и пошел. И тут размочили соль. Легли спать, а соляной мешочек забыли снаружи. Ливанул ночью дождь, соль растаяла.

Сварили так, каша в горло не лезет, трава травой, а уху никто не стал хлебать.

— Арапы же мы, — сказал Максим. — Озвереешь без соли.

Тогда Макар предложил:

— Сбегаю к Кузьме. А потом на лодке догоню.

— Давай, — одобрил Максим.

Макар обогнул крайний монах, осыпь кончилась, й ол зашагал по зеленому логу. В траве густо цвели жарки, цвет их уже сыпался и летал у ног. Остро пахло молодым слизуном, и нога в траву ступала как в воду.

С верхушки монаха за Макаром следил сторожевой ворон. Прошлый год, наверное, этот же ворон сидел тут и провожал его. Тогда было чуть раньше: жарки зацветали, а на реке паслась еще не севшая на гнездо перелетная птица. В ту весну у шалаша Кузьмы тоже красным-красно цвели жарки. Племянница набрала их целую охапку, поставила в ведерке, и в шалаше или от цветов, или от ее рыжих волос заполыхало, стал виден лик на закопченной и потрескавшейся иконе.

— Эй, егоза! — кричал Кузьма. — Не запали мне шалаш.

Вечером она собиралась уезжать на буровую. Макар заседлал лошадь, приторочил рыбу — Кузьма все еще перемогался поясницей. Когда девушка садилась, Макар держал повод и стремя, и она оперлась на его плечо. Он подал ей туесок с ягодой, поправил торока. Нравилось ему хлопотать возле нее. Она чему-то засмеялась и попросила:

— Принесите, пожалуйста, напиться на дорожку.

Выпила, выплеснула из ковша, и вода рассыпалась серебряными брызгами. Лошадь тронулась, пошла по заросшей тропке, уходила все дальше, погружаясь в траву. Племянница оглянулась, помахала рукой.