Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

Из Константинополя Сергей Булгаков перебрался в Прагу, где стал профессором церковного права Русского юридического факультета Пражского университета. Затем Булгаков переехал во Францию, и с 1925 года он — профессор догматики и декан Русского Богословского православного института (в дальнейшем — академии). Весь эмигрантский период Булгакова связан с идеей братства Св. Софии: «…Над дольним миром реет горняя София, просвечивая в нем как разум, как красота, как… хозяйство и культура». За свои идеи Булгаков был обвинен в ереси, однако отец Сергий не сдавался, отстаивал свое учение, выезжал в США с циклом лекций и проповедей, участвовал в экуменических съездах.

В 1939 году Сергей Булгаков дважды перенес мучительную операцию — рак гортани. «Это было умирание…», как написал философ, но он не умер. Он просто стал писать свои проповеди карандашом из-за потери голоса. Смерть пришла позднее, в июле 1944 года, в возрасте 73 лет. Все последние годы отец Сергий искал «истину софиологии смерти», и вот он ее познал.

Как вспоминает монахиня Елена: «Отца Сергия облачили в ризу, которую он привез из России. В гроб, согласно его завещанию, положили горсть родной русской земли, взятой отцом Сергием с могилы его сына Ивашечки, и горсть Святой Земли из Гефсимании, которую отец Сергий хранил под образами…»

Отец Сергий покинул белый свет, оставив всем верующим свою книгу «Тихие думы».

Гершензона я определил в философы условно, конечно, он — философ, но не только. Еще историк литературы и общественной мысли, публицист, переводчик (прекрасно перевел Петрарку), критик, хотя последнего определения терпеть не мог. «Я историк, а не критик», — утверждал он.

Начальное и среднее образование Гершензон получил в Кишиневе. Сегодня это звучит нормально. А тогда! Еврейский юноша из Кишинева, что ему светило? Процитируем Владислава Ходасевича:

«Кончая гимназию, Гершензон мечтал о филологическом факультете, но отец не хотел и слышать об этом. В восьмидесятых годах, да и позже, для филолога было два пути: либо учительство, либо, в лучшем случае, профессорство, иначе говоря — служба по Министерству народного просвещения, для еврея неизбежно связанная с крещением. Старик Гершензон был в ужасе. Михаила Осиповича отправили в Германию, где он поступил в какое-то специальное высшее учебное заведение, по технической или по инженерной части. Там пробыл он, кажется, года два — и не вынес: послал прошение министру народного просвещения о зачислении на филологический факультет Московского университета вольнослушателем. Потому вольнослушателем, что в число студентов попасть не мечтал: под процентную норму подходили лишь те, кто кончал гимназию с золотой медалью; у Гершензона медали не было. Но тут произошло нечто почти чудесное: из министерства был получен ответ, что Гершензон зачислен не вольнослушателем, а прямо студентом. Причина была простая — на филологический факультет евреи не шли, и прошение Михаила Осиповича было в тот год единственное, поступившее от еврея: он тем самым автоматически подошел под норму. Однако эта удача обернулась для Гершензона бедой: отец, вообще недовольный упрямством Михаила Осиповича, не поверил в „чудо“ и решил, что Михаил Осипович уже крестился. Кончилось дело если не родительским проклятием, то, во всяком случае, полным отказом в деньгах. Только мать наскребла на дорогу от Кишинева до Москвы. На московские стогны Гершензон ступил почти без копейки денег. Впрочем, какие-то знакомые устроили ему урок. Но тут — снова беда: дисциплина была в те времена не шуточная, и студент обязан был иметь форму, а в иных случаях являться при шпаге. Добрые люди нашлись опять: дали Гершензону старый студенческий сюртук, который сидел мешком и даже шпагу, и даже… за неимением форменного пальто, ему дали николаевскую шинель! Николаевскую шинель, светло-серую, с бобровым воротником и с пелериной, доходившей ему чуть не до колен! Она была ему так непомерно велика, что

— Вы понимаете, обе полы мне приходилось все время носить в руках!

Так началась ученая карьера Гершензона и его бедность».

Принадлежность к иудейскому вероисповеданию в условиях царской России закрывала Гершензону академическую карьеру. По окончании университета он становится профессиональным литератором, переводчиком, а между тем изданные Московским университетом в 1895 году работы Гершензона — «Афинская полития» Аристотеля и «Жизнеописания» Плутарха — были удостоены золотой медали.

По своим либерально-демократическим взглядам Гершензон был близок к определенному слою московской гуманитарной интеллигенции, которая свои воззрения и настроения относила к чаяниям дворянской интеллигенции XIX века, — впоследствии этот круг иронически называли «гершензоновской Москвой», по аналогии с работой Гершензона «Грибоедовская Москва».

«Грибоедовская Москва» вышла в 1914 году, в ней Гершензон исследовал внутреннюю жизнь средней дворянской московской семьи в ту эпоху, которая породила комедию Грибоедова. Гершензон дотошно и увлеченно занимался ушедшим XIX веком и его главными героями — Пушкиным и Герценом, Чаадаевым и Печериным, Киреевским и другими славянофилами. Работы выходят одна за другой — «История молодой России» (1906), «П.Я. Чаадаев. Жизнь и мышление» (1908), «Жизнь Печерина» (1910) и другие. На деньги мецената Солдатенкова Гершензон в Европе добывает ценнейшие архивные документы, связанные с Пушкиным, Герценом, Огаревым. Он не только достает эти бесценные исторические материалы, но и тщательно их изучает (превосходный текстолог!), а затем публикует и комментирует их.

«К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение, — вспоминает Ходасевич о Гершензоне. — Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огареве, Печерине, Герцене. Казалось, он говорит о личных знакомых. Он „чувствовал“ умерших, как живых. Однажды, на какое-то мое толкование стихов Дельвига, он возразил:

— Нет, у Дельвига эти слова означают другое: ведь он был толстый, одутловатый…»

О Пушкине и говорить не надо. Пушкин — это была особая страсть Гершензона. И снова предоставим слово Ходасевичу:

«Он угадал в Пушкине многое, „что и не снилось нашим мудрецам“. Но, конечно, бывали у нас и такие примерно диалоги:

Я: Михаил Осипович, мне кажется, вы ошибаетесь. Это не так.

Гершензон: А я знаю, что это так!

Я: Да ведь сам Пушкин…

Гершензон: Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать и что хотел скрыть, — и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия».