Юрий Безелянский - 99 имен Серебряного века

В феврале 1909 года увидела свет первая часть повести «Яма», где уже не было ни грамма сентиментальности и слащавости, — зато явный перегруз натурализма. Создавая свою «Яму», Куприн поставил перед собой высокую цель — помочь обществу очиститься от язвы проституции, считая ее «еще более страшным явлением, чем война, мор и т. д.» Но при этом Куприн вынужден был признать, что «к сожалению, мое перо слабо, и я только пытался правильно осветить жизнь проституток и показать людям, что нельзя к ним относиться так, как относились до сих пор». Купринская «Яма», как и «Поединок», была оценена неоднозначно.

В 1912–1915 годах в издательстве Маркса вышло полное собрание сочинений Куприна в 9 томах, а затем в другом издательстве — в 11-ти томах. К Куприну пришли и слава, и деньги, и у него закружилась голова. Репортеры «желтой прессы» обожали Куприна за его кутежи и скандалы. По двум столицам гуляла шутка: «Если истина в вине, то сколько истин в Куприне?» Гулял и пил Куприн, как говорится, без просыпа. Утро начинал с шампанского, а завтракал с водкой. Обожал гнать лихачей и устраивать пиры в ресторанах — в «Норде», «Капернауме», а особенно в «Вене» на углу Гоголя и Гороховой.

так кто-то из остряков написал о писателе. А он тем временем гулял напропалую с цыганским табором и устраивал в пьяном виде дебоши, однажды даже бросил пехотного генерала в бассейн (это случилось в ресторане «Норд»).

Первая жена Куприна — Мария Давыдова, впоследствии Иорданская, пыталась остановить и образумить писателя, но не смогла. Это удалось второй жене — Елизавете Гейнрих, незаконной дочери писателя Мамина-Сибиряка. Она стала пестуньей и целительницей Куприна. Как вспоминает одна мемуаристка: «Совсем не пить он уже не мог, но от сплошного, дикого пьянства она его отвела».

Приведем воспоминания и хорошо знавшей Куприна другой мемуаристки Ариадны Тырковой-Вильямс: «Привязать на веревочку общительного и независимого Куприна было нелегко. Ему надо было всех и все повидать, всюду побывать. Он был полон любопытства к вещам, к происшествиям, к людям, к зверям. Цирк любил больше, чем театр… Несмотря на свои разгулы, Куприн был джентльмен и людей зря не задирал. Если кто-нибудь ему был не по душе, он старался с ним не разговаривать, становился вежлив до дерзости».

Все это, конечно, детали, особенности личности Куприна, главное другое — его писательский талант. Современный критик Борис Евсеев отмечает: «Куприн неподражаем. Даже велик. Велик — как чистый беллетрист-изобразитель, а вовсе не как пророк-мыслитель. Он — Репин прозы. Его славянско-тюркский „хищный“ глазомер — не слабей бунинского. А вот слог — доходчивей, теплей, потаенней, стремительней. В этой тайностремительной доступности — секрет особой любви русского читателя к Куприну» («Книжное обозрение», № 26, 1999).

Но вернемся к биографии Куприна. В 1918–1919 годах он работал в созданном Максимом Горьким издательстве «Всемирная литература». Жил в собственном особняке в Гатчине, а потом в Гатчину пришли белые войска, и Куприн стал редактировать газету, издаваемую штабом армии генерала Юденича. Будучи возмущен жестокостью большевистского режима и участием его в разрушении традиционного уклада русской жизни, Куприн в октябре 1919 года уехал сначала в Финляндию, потом в Париж и 17 лет пробыл в эмиграции.

Вдали от родины Куприн продолжает работать. Создает очерки о Франции, повести «Колесо времени» и «Жанета», автобиографический роман «Юнкера». «Я хотел бы, — говорил Куприн своему знакомому по Парижу Юрию Говоркову, — чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. „Юнкера“ — это мое завещание русской молодежи…»

Практически все произведения Куприна эмигрантского периода пронизаны ощущением грусти по уходящей России, исчезающей русской культуре.

Жилось Куприну несладко. «Знаменитый русский писатель, — вспоминал коллега по перу Николай Рощин, — жил в великой бедности, питаясь подачками тщеславных „меценатов“, жалкими грошами, которые платили хапуги-издатели за его бесценные художественные перлы, да не очень прикрытые нищенством в форме ежегодных благотворительных вечеров в его пользу».

Сам Куприн о своей эмигрантской жизни писал: «Жилось ужасно круто, так круто, как никогда. Я не скажу, не смею сказать — хуже, чем в Совдепии, ибо это несравнимо. Там была моя личность уничтожена, она уничтожена и здесь, но там я признавал уничтожающих, я на них мог глядеть с ненавистью и презрением. Здесь же она меня давит, пригибает к земле. Там я все-таки стоял крепко двумя ногами на моей земле. Здесь я чужой, из милости, с протянутой ручкой. Тьфу!»

Своему приятелю, беллетристу Борису Лазаревскому жаловался из Парижа в письме от 10 сентября 1925 года (и, как обычно, с применением ненормативной лексики): «…Здесь скверно, как нигде и никогда еще не было. Кормят плохо. Есть некого. Выпить не с кем. Что за город, если на вопрос: „Есть ли у вас бляди?“ собираются извощики, трактирщики, почтальоны, гарсоны и даже встречные, молодые и старые… И вот уже месяц ни слова по-русски! От этого такое ощущение, будто бы у меня рот заплесневел…»

Худо было Куприну в Париже. На фоне нищеты и тоски резко ухудшилось здоровье, и он решил вернуться на родину, вслед за Алексеем Толстым, но при этом Куприн сказал: «Уехать, как Толстой, чтобы получить „крестинки иль местечки“, — это позор, но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле».

Так оно и вышло. 31 мая 1937 года Куприн вернулся в Москву, а через год и три месяца скончался.

Отъезд Куприна из Парижа вызвал многочисленные отклики в эмигрантских кругах. «Осуждать его нелегко. Могу только пожелать ему счастья», — писал Марк Алданов. Алексей Ремизов отозвался более сдержанно: «Что ж — поехал, и Бог с ним. Я его ничуть не осуждаю. А голодал он и нуждался очень. Но разве не испытывают и другие писатели эмиграции постоянную и острую нужду?»

Не удалось уговорить Бунина, зато заполучили Куприна, — и в СССР ликовали. В газетах появились заявления и восторженные очерки Куприна, которые, однако, писал не он. Давний спор о том, чьим «достоянием» является Куприн — красным или белым, — окончился в пользу красных. Александр Куприн был торжественно внесен в пантеон советской литературы. А он был ни красным, ни белым. Он был общепланетарным. Достаточно прочитать то, что он писал в парижской газете «Утро» в 1922 году:

«Двадцатый век пошел еще более жадным, головокружительным темпом… Производство находится почти в полном подчинении у человека, и, по всем данным, в распоряжении у него должно было бы оказаться гораздо более свободного времени.