Юрий Безелянский - Знаменитые писатели Запада. 55 портретов

Справка. Блез Сандрар (французский поэт и прозаик швейцарского происхождения, 1887–1961). Поэзия Сандрара повлияла на сюрреалистов. В прозе создал образ современного авантюриста. Несколько романов посвятил России. Из книг можно выделить «Ром» (1930), «Жизнь, полная риска» (1938), «Ампутированная рука» (1946).

За два десятилетия между созданием романа «По ком звонит колокол» (1940) и самоубийством Хемингуэй опубликовал только две новеллы — «За рекой в тени деревьев» — разочаровавшую читателей. Зато «Старик и море» снискали огромную популярность.

Правда, за эти годы он написал еще тысячи страниц, но никак не мог должным образом их скомпоновать и закончить. Неоконченным остался грандиозный роман «Сад Эдема». Серьезные нарушения мозговой деятельности препятствовали нормальной творческой работе. И Хемингуэй все чаще стал впадать в депрессивное состояние.

«Хемингуэй, — рассказывал Фуэнтес, — говорил своим друзьям, что во сто крат предпочел бы покончить с собой, нежели дать возможность этой „шлюхе“ смерти распорядиться его жизнью. Он даже разработал церемонию того, как это должно происходить в его доме, и нередко репетировал самоубийство в присутствии доктора Сотолонго. Он садился босиком в кресло, устанавливал приклад своего охотничьего ружья на подстилку, лежащую в салоне, нагибался, подставляя висок обоим его стволам. Затем нажимал на спусковой крючок с помощью пальца ноги… Раздавался щелчок и… Хемингуэй поднимал голову с шикарной торжествующей улыбкой…»

Короче, сначала шутка. А потом трагедия. Роковому самоубийству предшествовали две попытки: первый раз — выбросившись из самолета, второй — ринувшись на вращающийся пропеллер. Обе попытки оказались безуспешными.

В 1960 году со здоровьем Хэма стало совсем плохо. Эрнест и Мэри переехали в городок Кетчум (штат Айдахо). В этих краях была прекрасная охота, и сюда приезжало множество друзей писателя. Но депрессия уже не отпускала Хемингуэя. Сын Грегори вспоминает:

«Когда болезнь начала брать верх — никто и не заметил, рассеянность сначала казалось случайной. Произошло все вдруг — перемена была резкой. Он быстро утомлялся, мучила бессонница, беспричинные страхи. Все больше угнетало нарастающее чувство одиночества, вины, он стал подозрительным, в действиях окружающих искал злой умысел, и подводила память. Даже в уютном Кетчуме, дома, не чувствовал себя спокойно. Считал, что ФБР следит за ним. И выглядел ужасно — по виду ему было далеко за шестьдесят. Вскоре Мэри поняла, что без интенсивного лечения не обойтись. 30 ноября 1960 года в остановке секретности, избегая лишних контактов, его поместили под чужим именем в клинику Мэйо, а Рочестере (штат Миннесота). К середине января, однако, все уже знали, где он находится. Хлынул поток телеграмм от друзей и доброжелателей, знакомых и чужих. Только что избранный президент Джон Кеннеди прислал приглашение на торжественную церемонию приведения его к присяге. Пришлось отказаться. И, хотя вскоре ему разрешили отправиться домой, депрессия не проходила. Подолгу стоял у окна и смотрел в сторону расположенного неподалеку кладбища. Мэри уговаривала не падать духом, один раз почти вырвала из рук ружье (в другой раз это пришлось сделать другу). Приехавший доктор дал успокоительные таблетки — в полубессознательном состоянии его вновь отправили в клинику. Применяли электрошоковую терапию — он все сносил покорно.

От друзей теперь уже ничего не скрывали. Прислал письмо даже Дос Пассос, с которым он поссорился и не виделся тысячу лет: „Хэм, надеюсь ты не извратишь это в привычку. Не унывай там. Держись“. Писал и Гари Купер, уже смертельно больной. На письма Хемингуэй не отвечал. С докторами, впрочем, вел себя хитроумно, убеждал их, что вполне здоров…»

Ну, а теперь воспоминания жены, Мэри Уэлш:

«…Я приехала в назначенное доктором время и остолбенела, увидев Эрнеста, готового выскочить на улицу и ухмыляющегося как чеширский кот. „Эрнест готов ехать домой“, — произнес доктор Ром. „Я знала, что Эрнеста не вылечили, что его одолевают те же галлиционации и страхи, из-за которых он попал в клинику, и я с ужасом поняла, что он очаровал и заставил доктора Рома поверить, что находится в здравом уме…“»

Дорога домой на автомобиле заняла несколько дней, и наконец дом в Кетчуме.

«В субботу, 1 июля, — рассказывает далее Мэри, — Эрнест вытащил Джорджа Брауна на прогулку… а вечером пригласил его и меня в ресторан „Христиния“… Когда мы с трудом рассаживались вокруг крошечного углового столика, Эрнест обратил внимание на двух мужчин, сидевших в дальнем конце ресторана, и спросил Сюз, нашу официантку, кто это такие. „Наверное, торговцы из Твин Фоллс“, — сказала Сюзи. „Они из ФБР“, — пробормотал Эрнест. „Да что ты, дорогой, сказала я. — Они не проявляют к нам никакого интереса. Закажем бутылочку вина?“

Джордж, к вину не прикасавшийся, аккуратно отвез нас домой. Раздеваясь наверху в большой комнате, я напевала итальянскую народную песню „Все называют меня блондинкой…“ Эрнест, находившийся в соседней комнате, подпевал… „Спокойной ночи, ягненочек, — окликнула я его. — Хорошего сна“. „Спокойной ночи, котенок“, — сказал он. Голос у него был теплый, дружеский.

На следующее утро меня разбудил звук как будто с грохотом задвинутого ящика. Еще не отошедшая от сна, я спустилась вниз и увидела в прихожей, ведущей в гостиную, смятую груду в купальном халате и кровь, ружье, лежащее в разорванной плоти…»

2 июля. 1961 года, не дожив всего лишь 19 дней до своего 62-летия, Эрнест Хемингуэй свел счеты с жизнью.

Никакой посмертной записки Хемингуэй не оставил. Рядом с ним нашли лишь пожелтевшие письма Агнессы. Возможно, воспоминания молодости, войны и Италии временами накатывали на него, как волны. И это были приятные, освежающие волны… А потом он взял инкрустированную серебром двустволку «Ричардсон» 12-го калибра и спустил курок.

Мир вздрогнул: не стало Эрнеста Хемингуэя. Ушел из жизни кумир нескольких поколений.

Интересны воспоминания, данные парижским корреспондентом писателем Дмитрием Савицким по радиостанции «Свобода» по поводу 100-летия со дня рождения Хемингуэя:

«2 июля 61-го года мне было 17 лет. Я работал рабочим сцены в „Современнике“, практически жил в этой каменной коробке между подвалом, где было кафе и Валя Никулин играл Брубека на взмокшем от духоты рояле, и кулисами, где пахло пылью, гримом, винами, где на колосниках я прятал завернутый в драный свитер дедовский „маузер“. В тот день ближе к вечеру я вошел в репетиционный зал, где собиралась вся труппа и шел какой-то невеселый спор, и Ефремов, повернувшись к дверям, спросил: „Ну, что там у тебя?“ „Хемингуэй застрелился“, — стуча зубами, чуть слышно выговорил я. „Я только что услышал эту новость по радио“. „Не слышу!“ — гаркнул режиссер. Но повторять не пришлось, так как сидевшие рядом с дверью хорошо расслышали мой шепот, и разгоряченные лица побледнели и волна этой бледности растекалась по залу. Наступила тишина, и я понял, почему гонцам с плохой вестью отрубали головы».