Юрий Безелянский - Знаменитые писатели Запада. 55 портретов

„— Сейчас ты отсюда уйдешь, зайчонок. Но и я уйду с тобой. Пока один из нас жив, до тех пор мы живы оба. Ты меня понимаешь?

— Нет, я хочу с тобой.

— Нет, зайчонок, то, что мне сейчас нужно сделать, я сделаю один. При тебе я не могу сделать это как следует. А если ты уйдешь, значит, и я уйду. Разве ты не чувствуешь, что это так? Где один из нас, там оба“.

Вот он, знаменитый стиль Хемингуэя! Диалог-айсберг! Но после смерти писателя, в 60-е годы наметился новый стилевой рубеж, и началась полоса отлива от лаконизма. Английская писательница Айрис Мердок обвинила Хемингуэя в излишней „сухости“ текста. Мода была — и мода прошла…

После „Колокола“ у Хемингуэя наступил заметный спад с единственным всплеском литературной удачи, которая пришла к писателю с повестью-притчей „Старик и море“ (1952). И заслуженная награда: Пулитцеровская (1953) и Нобелевская (1954) премии.

После смерти Хемингуэя вышли беллетристические воспоминания о Париже 20-х годов — „Праздник, который всегда с тобой“. И опять же без великолепной хемингуэевской цитаты не обойтись: „Не волнуйся. Ты писал прежде, напишешь и теперь. Тебе надо написать только настоящую фразу. Самую настоящую, какую ты знаешь“. И в конце концов я писал настоящую фразу, а за ней уже шло все остальное».

Нет, что ни говори: Хемингуэй неподражаем!..

У советских критиков был свой взгляд на творчество Хемингуэя. По их мнению, Хемингуэй — писатель трагического мироощущения, он противопоставил несправедливости и хаосу окружавшей его жизни веру в человека, его нравственные силы и способность к подвигу. Подвиг — это как раз то, что особенно любили в Советском Союзе. Подвиг во имя родины, во имя власти, во имя вождя. Словом, умирай во имя!..

Близкий к троцкизму американский критик Макс Истмен опубликовал о Хемингуэе злую «проработочную» статью под залихватским названием «Бык после полудни». В ней между прочим говорилось: «Похоже, что определенные обстоятельства заставляют Хемингуэя постоянно испытывать потребность доказывать свою кровожадную мужественность. Она должна проявляться не только в развороте его широких плеч, в манере одеваться, но и в стиле его прозы, в эмоциях, которым он позволяет выплескиваться в его произведениях. Эта тенденция его характера достаточно сильна, чтобы начать формировать зачатки нового направления в английской литературе — литературного стиля, который можно назвать фальшивыми, волосами на груди».

Естественно, Хемингуэй страшно возмутился подобной оценкой и, когда столкнулся в издательстве «Скрибнерс» с Максом Истменом, то пустил в ход свои боксерские кулаки. Потом Хемингуэй всем рассказывал, как он «наказал» Истмена, и показывал книгу с кровавым пятном на одной из страниц как доказательство своей победы. Ну, что тут сказать? Действительно, писатель-боксер.

Пожалуй, следует привести и отрывок из письма Хемингуэя Роберту Кантуэллу, американскому писателю и критику, от 25 августа 1950 года: «Дорогой Боб… Я беспокоился и ждал твоих книг. Ты был моей главной надеждой в американской беллетристике… что касается неприятных сторон известности… Вот примерно как это бывает: в ночных клубах незнакомые люди подходят к тебе и говорят: „Так это вы Хемингуэй?“ — и без дальнейших объяснений виснут у тебя на шее. Или начинают лапать тебя, что малоприятно, а то и твою жену или знакомую, а когда ты делаешь им замечания, предупреждаешь и, наконец, вынужден дать им пинка, то это попадает в газеты…

Нельзя же все время сидеть дома, но стоит выйти, и, как только что-нибудь случается, газеты тут как тут. Они почему-то не пишут ни о том, что ты встаешь на рассвете и принимаешься за работу; ни о том, что никогда не отказываешься послужить своей стране; ни о том, что ты сам, твой брат и старший сын были ранены на последней войне; ни о том, что оба твои деда сражались и были ранены в гражданской войны (в США 1861–1865 годы. — Ю.Б .); ни о том, что ты был ранен врагом 22 раза, из них шесть раз в голову, и тебе прострелили обе ноги, оба бедра и обе руки, ни о том, что твоя единственная цель — быть лучшим американским прозаиком… Я никогда не был святым, Боб, и в наш век жить куда труднее, чем в средние века, а ведь я прожил в нем полсотни лет да плюс еще год. И, может статься, скоро сенатор Маккарти, да провались он в преисподнюю, решит, что со мною пора кончать… Я стараюсь писать как можно лучше и мало что знаю о наших предках и не пытаюсь романтизировать их, как это делает Фолкнер…»

И в приписке письма: «Боб, дорогой, пожалуйста, не говори никому и не пиши о том, сколько раз меня ранило. Я просил „Кейп“ и „Скрибнерс“ (американские издательства. — Ю.Б .) не распространяться о моей военной службе — мне это неприятно и портит все, чем я горжусь. Я хочу, чтобы меня знали как писателя, а не как охотника, бузотера или выпивоху. Я хотел бы быть честным писателем, и пусть меня судят как такового».

Хемингуэй постоянно пытался разделить свой образ писателя и человека. И всегда возмущался, когда ему что-то навязывали, в частности с теориями Карла Маркса: «Нет, я не могу читать Мавра, — говорил он, — он только испортит мой стиль. Оглянуться не успеешь, как я начну употреблять такие слова, как прибавочная стойкость, абсолютное и относительное обнищание пролетариата, диктатура пролетариата и так далее».

В письме к своему русскому поклоннику, пропагандисту его творчества и переводчику Ивану Кашкину Хемингуэй писал в августе 1935 года: «…Я не могу быть сейчас коммунистом, потому что я верю только в одно: в свободу. Прежде всего я подумаю о себе и о своей работе. Потом позабочусь о своей семье. Потом помогу соседу. Но мне дела нет до государства. Оно до сих пор означало для меня лишь несправедливые налоги…»

И далее в письме: «Писатель — он что цыган. Он ничем не обязан любому правительству. И хороший писатель никогда не будет доволен существующим правительством, он непременно поднимет свой голос против властей, а рука их всегда будет давить его. С той минуты, как вплотную сталкиваешься с любой бюрократией, уже не можешь не возненавидеть ее. Потому что как только она достигает определенного масштаба, она становится несправедливой…»

«Единственная награда писателя в том, чтобы хорошо делать свое дело, и это достаточная награда для каждого. Нет для меня зрелища недостойнее того, чтобы человек пыжится, стараясь попасть во Французскую академию или в любую академию…»

Читаешь признания Хемингуэя, а перед глазами возникают картины награждения наших отечественных деятелей культуры, в том числе и писателей, из державных рук. Как подхалимно принимают они награды, как по-детски радуются этим побрякушкам, как присягают на верность служить режиму. Ангажированность и холуйство — мета многих наших «властителей дум». И думы-то у них в основном кремлевские… Но, как говорят на Украине, «извиняйте, дядьку». Вернемся к Хемингуэю. Еще в одном письме к Ивану Кашкину он писал: