Юрий Безелянский - Знаменитые писатели Запада. 55 портретов

На книгу Кафки, как коршуны, набросились критики. Мнения, разборы, разносы. И речь уже шла не о неведомой женщине по имени Кафка, а о вполне определенном писателе мужского рода, явного антипода метода социалистического реализма.

Евгений Книпович: «Призрачный реалист, визионер, утвердивший примат внутренней жизни над действительностью окружающего мира, всеотрицающий нигилист…»

Дмитрий Затонский: «Кафка, возможно, самая странная фигура в европейской литературе начала XX века. Еврей по национальности, пражанин по месту рождения и жительства, немецкий писатель по языку и культурной традиции, Кафка стал объектом ожесточенных споров — эстетических, философских, идеологических. Но стал он им посмертно».

Когда-то видный партийный функционер Петр Нилович Демичев в бытность министром культуры CCCP отозвался о Кафке по-чиновьичьи безапелляционно и лаконично: «Этот труп мы гальванизировать не будем». Но жизнь распорядилась иначе. Вскоре все бывшие советские вожди превратились в политические трупы, а Кафка стал «живее всех живых» и без всякой гальваники.

Конечно, у Кафки и при жизни, и после его смерти все складывалось довольно непросто — такая уж у него была судьба. Кафка происходил из еврейской семьи и писал по-немецки. Заметим: евреи в Праге жили общиной, немцы — колонией, чехи были народом.

«Как еврей, — отмечал исследователь Кафки Гюнтер Андерс, — он не был своим в христианском мире. Как индифферентный еврей — ибо таковым Кафка был вначале — он не был своим среди евреев. Как человек, говорящий по-немецки, он не был своим среди чехов. Как говорящий по-немецки еврей, он не был своим среди немцев. Как богемец, он не был вполне австрийцем. Как служащий по страхованию рабочих, он не вполне относился к буржуазии. Как бюргерский сын — не целиком к рабочим. Но и на службе он не был весь, ибо чувствовал себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все свои силы семье. Но „я живу в своей семье более чужим, чем самый чужой“, — признавался он в дневнике».

Он был чужой и всегда кому-то неугоден. Его книги сжигали то как «еврейскую литературу», то запирали в спецхран как «буржуазную». Кем его только не называли. Из него хотели сделать то еврейского сиониста, а он к сионизму относился весьма критически, то считали католическим или протестантским мыслителем, называли сюрреалистическим экзистенциалистом. Но Кафка не был ни тем, ни другим, ни третьим. Он вообще не подходил ни под одну идеологическую конструкцию, он был Кафка. Сам по себе. Одинокий созерцатель и переживатель абсурда бытия.

В мае 1963 года в Либице под Прагой состоялась конференция о творчестве Франца Кафки. Уже популярный на Западе, он не издавался в странах социалистического лагеря и потому был здесь неизвестен. Его не знали даже в Праге, где он жил и работал. Вот что вспоминает Эдуард Гольдштюкер, один из творцов Пражской весны:

«Кафку Прага не знала. Образованные люди не читали ни строчки. Уже после смерти вышел его „Замок“, но тираж не был даже распродан. Остатки тиража в войну сожгли фашисты — для них это была еврейская литература. Вспыхнувший было интерес к Кафке в году оккупации — абсурдный мир его книг как бы перекочевал в жизнь — после войны заглох. Кафка был неугоден и коммунистам. „Жечь Кафку“ — такой призыв прозвучал со страниц французского коммунистического еженедельника. „Типичный представитель загнивающей буржуазной культуры“, „декадент“, „пессимист“, „дурное влияние на молодежь“ — таковы были ходячие представления. „Агент Запада“ — точка зрения официальной советской пропаганды. А Говард Фаст написал о нем буквально следующее: „Вершина навозной кучи“. Мы решили обсудить, кто есть Кафка на самом деле, и провели международную конференцию „Франц Кафка в пражской перспективе“, на нее приехали Роже Гароди из Франции, Эрнст Фишер из Австрии, видные ученые-марксисты ГДР, Венгрии, Югославии, Польши. Два дня длились ожесточенные дискуссии, в результате которых участники конференции пришли к однозначному выводу: Кафка — выдающееся явление мировой культуры, и, стало быть, необходимо снять запрет с его имени. И Кафка был издан в Восточной Европе и в СССР».

В 1965 году издали однотомник Кафки, а в августе 1968 года советские войска вошли в Прагу, чтобы задавить, растоптать Пражскую весну по-кафкиански. Абсурдно. Тупо. Зло.

смело написал Евгений Евтушенко. Ну, а Леонид Брежнев, как было сказано на «Би-би-си», взял на себя роль судьи, преподав очередной урок марксизма. «Еще одна попытка „перестройки“ в пределах соцлагеря была подавлена танками в 1968 году», — так высказался Андрей Сахаров.

«При известии о вторжении, — писал известный деятель Пражской весны Зденек Млынарж, — я испытал потрясение, сопоставимое лишь с тем, какое я пережил, попав в автомобильную аварию. В моем сознании промелькнула череда сцен, как будто из какого-то абсурдного кино… Я просто физически ощущал, что это полный крах моей жизни как коммуниста».

Потом его, Млынаржа, вывезут в Москву, и он будет стоять пленником у окна гостиницы и смотреть на свой, бывший свой, Московский университет. «В абсурдности этих минут олицетворялся абсурд всей моей жизни, и меня охватило страстное желание вообще не существовать».

Вспоминая ночь ареста, когда все они, руководители страны, с Дубчеком и Чарником, сидели под дулами автоматчиков — те сопровождали их и в туалет и возвращались потом с мокрыми закатанными рукавами: искали свидетельства контрреволюционности в унитазе, — Зденек Млынарж замечал: «То был настоящий театр абсурда».

«Решение о вводе войск в Чехословакию было результатом действия кафкианской системы», — писал в своей монографии о 1968 годе политолог Иржи Валенте.

Истошный крик прессы: «Найден склад американского оружия!» А оружие оказывается в… русских мешках. Молоденький усталый солдат, вылезая из танка на улице Праги, спрашивает: «Это Израиль?» Танк, развернутый к стене, на стене надпись: «Если у нас такие братья, то лучше бы мать-Россия пользовалась бы противозачаточными средствами».

«Против оружия — лишь ирония, сарказм, презрение, — писала собственный корреспондент еженедельника „Новое время“ в Праге Инна Руденко. — Одетые в броню против голых, безоружных… Чем была Пражская весна, как не попыткой спасти идею, воплотить на деле лозунг „Социализм — это реальный гуманизм“ или „Народ и партия едины“ — и ведь были тогда едины: 75 процентов населения поддерживало коммунистическую партию Чехословакии, — но идею раздавили гусеницы тех, кто, считалось, собой эту идею воплощал. Тем самым была раздавлена и сама идея» («Новое время», 1993, № 21).