Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары

У будущего нет лица. Чувствуешь себя безработным, опустошенным, растерянным.

Вторник, 14

Поистине ужасные дни. Временами Сартр чувствует себя вроде бы лучше, а бывает, как, например, вчера, путает слова, двигается с трудом, его почерк, его орфография приводят в ужас, и я ужасаюсь. Левый желудочек сердца внушает опасения, сказал врач. Необходим настоящий отдых, на который Сартр не согласится. Наша смерть в нас, но не так, как зернышко в плоде, а как смысл нашей жизни; она в нас, но чуждая, враждебная, отвратительная. Все остальное не в счет. Моя книга, отзывы, письма, люди, которые говорят о ней, — все, что могло бы доставить мне удовольствие, все бесповоротно отменяется. У меня не хватает даже духа вести этот дневник.

Вторник, 28

Уход от этого кошмара, от болезни. Надо быть уже тронутым старостью, чтобы выносить ее. Думаю, я перестану вести дневник.

И действительно, перестала. Я сложила листки в папку, на которой, не раздумывая, написала: Дневник поражения. Больше я к нему не прикасалась.

В эти ужасные дни Сартр едва избежал апоплексического удара. С давних пор он подвергал свое здоровье жестокому испытанию, и не столько даже из-за переутомления, на которое обрекал себя, желая использовать свои возможности на «полную мощность», сколько из-за установившегося у него высокого давления. А главное, его ошеломило поражение левых сил, приход к власти де Голля и всего, что он собой воплощал. В Риме, постоянно употребляя снотворное, Сартр работал над пьесой, в общих чертах я знала ее содержание, и в Пизе перед моим отъездом он показал мне первый акт. На улице было сорок градусов жары, а у себя в комнате он так отрегулировал кондиционер, что превратил ее в ледник. Дрожа от холода, я читала текст, обещавший много, но не державший своих обещаний. «Это напоминает Зудермана», — заметила я. Он согласился. И начал все заново, но ему требовалось время, а он опять неосторожно взял на себя определенные обязательства. Боязнь испортить произведение, так много значившее для него, еще больше раздражала и волновала его. Наконец, по возвращении в Париж у него случился серьезный приступ болей в печени. Двадцать восемь часов непрерывной работы и последовавший затем митинг совсем доконали его. За обедом у Симоны Беррьо он, не заметив, поставил стакан в пяти сантиметрах от стола, она тотчас сняла телефонную трубку и договорилась с профессором Моро, что он примет Сартра. Дожидаясь его во время этого визита в соседнем бистро, я думала, что его вынесут на носилках. Он вышел на своих ногах и показал мне предписания врача: принимать лекарства, не пить и не курить, отдыхать. Он более или менее выполнял их, но продолжал работать. Головные боли не прекращались. Прежде такой живой и решительный, Сартр ходил не поворачивая головы, с окостеневшими руками и ногами, с распухшим, застывшим лицом, неуверенно ворочая языком и с трудом передвигаясь. Настроение его тоже было непредсказуемым: период затишья перемежался острыми приступами ярости. Врач был поражен его смиренным видом и сразу пообещал: «Я верну вам вашу активность». Но когда я видела его за письменным столом с сонными глазами, судорожно царапающим бумагу нетвердым пером и говорила ему: «Отдохните», он отвечал мне с небывалой для него резкостью. А иногда уступал. «Хорошо, пять минут», — соглашался он, ложился и, обессиленный, засыпал на два-три часа. «Сегодня он выглядит очень усталым», — сказала мне однажды его мать, когда я пришла раньше Сартра. «Вы устали?» — спросила я, когда он вернулся. «Вовсе нет», — отвечал он, усаживаясь за письменный стол. Я настаивала. «Уверяю вас, я чувствую себя прекрасно».

И он принялся чертить немыслимые знаки. Я делала вид, будто работаю, ожидая, что он с минуты на минуту рухнет. Я пошла к доктору. «Не скрою от вас, — сказал мне доктор, — когда я увидел, как он входит в мой кабинет, я подумал: этому человеку грозит апоплексический удар. — И добавил: — Это очень возбудимый человек. И переутомлен умственно, но особенно эмоционально. Ему необходим моральный покой. Пусть немного работает, если ему так хочется, но ни в коем случае не следует перегружать себя, иначе он не протянет и шести месяцев». Моральный покой во Франции сегодня! К тому же Сартр намеревался закончить свою пьесу не позже чем через два месяца! Я сразу же пошла к Симоне Беррьо; решено, «Затворников Альтоны» передвинут на следующую осень. Я не говорила Сартру о предпринятых мною шагах, а когда сказала через несколько часов, он выслушал меня с добродушным безразличием: я предпочла бы, чтобы он рассердился. Какое-то время он работал совсем понемногу, потом медленно стал восстанавливаться. Самым тягостным для меня во время этого кризиса было одиночество, на которое его болезнь обрекала меня: я не могла разделить с ним заботы, предметом которых он был. Память об этих днях наложила на меня отпечаток. В 1954 году смерть стала со мною неразлучна, а отныне она мной завладела.

Ее власть имела название: старость. В середине ноября мы ужинали в «Палетт» с Лейрисами. Со времени последней нашей встречи Лейрис принял смертельную дозу барбитуратов, его спасли лишь ценой сложнейшей операции и длительного лечения. И ему и Сартру удалось избежать гибели. Мы поговорили о лекарствах: о снотворных, успокаивающих, снимающих напряжение, которыми пользовался Лейрис. Я спросила, каков все-таки от них эффект. «Очень просто, — ответил он, — это снимает напряжение». И так как я продолжала настаивать, он уточнил: «Неприятности остаются, они никуда не деваются, только вы их больше не воспринимаете». Пока они с Сартром выясняли разницу между успокаивающими средствами и снимающими напряжение, я думала: «Ну вот, мы уже перешли рубеж, стали стариками». Чуть позже, разговаривая со старинным другом, Эрбо, я сказала, что нам, в общем-то, больше нечего ждать, разве только собственной смерти и смерти наших близких. Кто уйдет первым? Кто кого переживет? Вот вопросы, которые теперь я задавала будущему. «Да будет, будет, — отвечал он, — пока еще мы не дошли до этого, вы всегда опережали свой возраст». А между тем я не ошибалась…

Последняя нить, которая удерживала меня, не давая осознать истинного моего положения, лопнула: наши отношения с Ланзманном разрушились. Это было естественно, это было неизбежно и даже, если вдуматься, желательно, как для одного, так и для другого; однако момент для раздумий еще не наступил. Ход времени всегда приводил меня в замешательство, я все принимаю за окончательное, поэтому процесс расставания был для меня труден; для Ланзманна, впрочем, тоже, хотя инициатива исходила от него. Я была не уверена, что мы сумеем спасти прошлое, и слишком дорожила им, чтобы мысль отречься от него не была мне ненавистна. С печалью в сердце я подходила к концу этого тягостного года.