Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

Поймите ход моих мыслей правильно — и не преувеличивайте. Истина по делу вовсе не исключается из судебных процессов в Союзе. Она только не определяет исход процесса. Если достижению поставленной властями цели истина поможет, ее несомненно используют — так бывает, и часто. Гебисты вообще профессионально совсем не худо подготовленные юристы. Все определяется глубинной связью между подлинной целью дела и истиной.

Вот пример. В зоне нередко обсуждали дело Петера Ментена, в прошлом нидерландского эсэсовца, ныне миллионера… За участие в массовых убийствах евреев на Украине голландский суд осудил его, потом отпустил из-под стражи, потом снова принял дело к производству. Как относиться к делу, учитывая, что основные улики и показания раздобыл КГБ СССР?

По мнению политзэков, логика советских юристов такова: если Ментен действительно виновен и существуют подлинные улики — их найдут и представят судьям. Если он невиновен — КГБ сфабрикует доказательства вины. Руководство определило политическую цель дела: Ментен должен быть осужден. Разговоры о чем-то ином так же излишни в ГБ, как разговоры о невиновности Стюарта в клане Кэмпбеллов… Если истина по делу поможет доказательству "постулированной" виновности — КГБ несомненно использует истину: хватает опыта и умения ее раскопать. Если истина не годится для осуждения Ментена ее на суде не будет… Зэки полувсерьез говорили, что в делах подобного рода советские следственные аргументы нужно рассматривать как показания одного совокупного свидетеля — КГБ СССР. Если они подтверждаются показаниями других свидетелей, им верить в суде можно. Если нет, это показание одного, хотя и коллективного свидетеля. А, как известно, "один свидетель — не свидетель".

…Только сейчас, через столько мостиков и переходов, добрался я до немудреной мысли, которую хотел высказать с самого начала — как только услышал рассуждения американского корреспондента о добродетельных юристах из "обычной, не политической сферы законодательства". Так вот, как ни грустно мне признать, но как профессионалы именно гебисты — лучшие работники советской юридической системы. Как говорил Александр II о писателях-оппозиционерах — "лучшие из худших".

Их преимущество начинается с того, что в следизоляторах нынешнего КГБ подследственных не бьют (это вам не КПЗ обычных отделений милиции! Впрочем, западные полицейские, если судить по фильмам, тоже избивают арестованных в следственных кабинетах). Но куда важнее само отношение к букве закона. В КГБ с буквой считаются. Например, когда понадобилось продлить срок следствия по моему делу, ЛенУКГБ составил бумагу в прокуратуру, что срок просят продлить, дабы следствие смогло разыскать свидетеля по делу — Р. Пименова. Я очень смеялся, читая эту бумагу: неуловимый свидетель Пименов четвертый год отбывал ссылку в Сыктывкаре, отправленный туда именно ЛенУКГБ… Но комедия вокруг буквы закона дает некие преимущества не только следствию, но и обвиняемому. В "обычной же", т. е. бытовой сфере подобными комедиями себя не утруждают: мы — власть, что хотим, то воротим. Однажды я спросил моего следственного "бригадира" майора ГБ Рябчука, почему подпольные бизнесмены рады, когда их дела ведут гебисты, а не обычная прокуратура. Якобы в этом случае сроки выходят меньшие… Он с неудовольствием, но объяснил: "Мы стараемся не посылать в суд сомнительные эпизоды. Вполне хватает бесспорных. А в прокуратуре как делают? Суют в суд что попало — авось, проскочит. Нам этого не нужно".

Позже, сталкиваясь со сферой обычного бытового права, я не переставал дивиться наглой бесцеремонности судов, выраженной этой формулой Рябчука: "Суют, что попало".

Вот пример из близкой мне "издательско-писательской" сферы. Владимир Осипов дал почитать сборник минюста СССР, где анализировались типичные судебные казусы 1976 г. Один из них касался вопроса, в котором я разбирался до тонкостей — в силу профессии.

По типовому договору с писателем после принятия и одобрения рукописи издательство обязано выпустить ее в свет в течение двух лет. Если условие нарушено, писатель должен получить 100 % гонорара.

Естественно, закон в СССР охранял, прежде всего, права государства, а не автора. Например, достаточно было директору издательства прислать в течение двух лет автору письмо в несколько строк, отвергающую уже целиком исполненную работу под любым предлогом ("нас не удовлетворяет художественное качество текста" — попробуй, оспорь, когда о вкусах не спорят!), и все обязательства подписавшей договор государственной стороны считались аннулированными. Однако закон бюрократии требовал, чтоб отказ от договорных обязательств даже и государственной стороны должен быть зафиксирован — хоть в какой-то бумажке. Иначе за бюрократическую небрежность платится "штраф" в форме гонорара автору!

Это — по закону. В практике это правило издательствами не соблюдалось. Если почему-либо принятую и одобренную рукопись не отправляли в типографию (такое случалось нередко) — автор о гонораре и думать не моги, скажи спасибо, если аванс успел получить!

Ленинградцы, по-моему, ни разу не судились: издательств в городе было мало, получишь репутацию "склочника" — вообще никуда не пустят. Но в Москве издательств побольше, и там литераторы обращались в суды по поводу принятых и неоплаченных рукописей.

Так вот, московские судьи систематически отклоняли иски авторов. И в отличие от гебистов, которые, насколько я их знаю, придумали бы какую-нибудь юридическую зацепку, судьи даже не искали фиговых листочков! Писали напрямую: да, по закону вам деньги положено. Но, руководствуясь интересами государства, вводить казну в расходы не следует! Министерство юстиции и Верховный суд как раз и уговаривали в этом сборнике местных судей, что их обязанность — соблюдать закон, а не печься по своему особому разуму об интересах государства.

А вот случай из моей личной практики.

Когда "дело № 15" вкатилось в стадию написания обвинительного заключения, перед Рябчуком и Карабановым предстала неприятная проблема. Во времена действия сталинской 58–10 изготовление, хранение и распространение антисоветской литературы каралось десятью годами — точка! Однако по буквальному смыслу закона к ответственности мог быть привлечен следователь, "распространявший" вещдоки среди своего начальства; судья, знакомивший с ними, например, заседателей; даже и прокурор, что-то цитировавший на процессе… После обвалов массовых репрессий на карателей 30-50-х гг. было решено уточнить формулы закона. Теперь наказанию подлежало только такое "изготовление, хранение и распространение", которое совершалось "с умыслом на подрыв и ослабление советского строя"…