Сергей Тепляков - Век Наполеона. Реконструкция эпохи

Однако назвать жизнь московской знати широкой значило бы значительно ее сузить. Упомянутый Вяземским дом Пашкова на Моховой так громаден, что до революции в нем располагался Румянцевский музей, а после – Библиотека имени Ленина (дом построили по приказу Петра Пашкова, всего лишь капитана гвардии, сына денщика императора Петра Великого. Кстати, именно с крыши этого дома смотрят на Москву Воланд и его свита в романе «Мастер и Маргарита»). Графы Разумовские жили в Москве как за городом: при их огромном доме был и парк, и купальни на реке Яуза. Тот же Английский клуб снимал особняк князей Гагариных, спроектированный знаменитым тогда архитектором Матвеем Казаковым. (То, как Московский Английский клуб 4 марта 1806 года устраивал прием в честь генерала Багратиона, героя кампании 1805 года, описано в романе Толстого «Война и мир». Здание, где происходил прием, пострадало в пожаре, но было восстановлено – сейчас это городская клиническая больница № 24 на Страстном бульваре). Богачи держали оранжереи, где даже в разгар зимы росли экзотические плоды – ананасы и персики.

«Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы», – писал современник. Знать и дворяне перепрыгивали с бала на бал. «Светская жизнь» начиналась в три часа пополудни зваными обедами и продолжалась до утра. Как раз в Москву привезли мазурку, а заканчивали бал уже под утро греческим танцем, фигуры которого тут же на ходу придумывала первая пара. В 1810 году в Москве начал свою светскую карьеру 16-летний Петр Чаадаев, студент Московского университета, не пропускавший ни одного бала и заслуживший славу первого танцора Москвы. (В 1812 году он был уже офицер в лейб-гвардии Семеновском полку – кто бы мог подумать тогда, что он станет философом-пессимистом и к концу жизни официально будет объявлен сумасшедшим?).

Двери московских домов были открыты все для всех – в «Войне и мире» Толстого это хорошо показано на семействе Ростовых. Обедать усаживали даже незнакомых, а знакомые, не говоря уж о родственниках, пусть самых дальних, могли жить в доме на иждивении хозяев месяцы и годы.

Простой народ жил попроще, но не скучнее: народные гуляния сменяли одно другое, а главным было масленичное гуляние под Новицким предместьем. Балаганы с разными диковинками от карликов до великанов, театры (пьесы были в большинстве своем патриотические), разносчики, зазывалы – жизнь кипела. В моде была карусель, и еще неизвестно, кого – катающихся или зрителей – она развлекала больше: почти каждый «сеанс» кто-нибудь да вылетал со своего места к восторгу толпы!

И в России, и в Москве многие уже давно воспринимали происходящее как одну долгую войну. Как и через 130 лет, в 1941 году, о ней говорили много, часто, ее ждали, получая из разных мест то подтверждения ее неминуемости, то столь же достоверные подтверждения ее невероятности.

Находившийся в Риге чиновник Особенной канцелярии Максим фон Фок писал весной 1812 года министру полиции Балашову о том, что слышал от иностранцев и читал в европейских газетах: «Вестфальский посланник граф Буш в рассуждении нынешних военных приготовлений отзывался, что прежде, нежели успеют в Российской Армии назначить Генералов и Главнокомандующих, Французские Орлы уже будут в Петербурге».

В российские газеты такая информация не допускалась, но эта и подобная похвальба наверняка достигали России в виде разговоров и слухов. Впрочем, такого добра тогда было не переслушать. Говорили, что Наполеон ругается с Марией-Луизой и она вот-вот повторит судьбу Марии-Антуанетты (которая к тому же приходилась новой жене Наполеона теткой), что венгры, призванные в австрийские корпуса Великой Армии, отказываются воевать с Россией, что даже в Польше на это немного охотников, что Австрия решила соблюдать нейтралитет, что даже французский посол в одном из германских государств готов был биться об заклад, что войны не будет, а все приготовления напрасны, что Великая Армия уже сейчас в крайней нужде, Талейран уговаривает прусского короля склонить Александра Первого к новому миру с Наполеоном, что дела французов в Испании крайне плохи, и что в случае войны шведы выступят союзниками России и устроят десант в Германию. Надо полагать, за обсуждением всего этого время в гостиных пролетало незаметно. Изрядно нервировала всех и комета (Великая комета), висевшая возле ковша Большой Медведицы с октября 1811 года. Хотя к лету 1812 года она и сошла с неба, но ее появление однозначно расценивалось как предсказание войны. (Великая комета имеет период обращения вокруг Солнца в 3100 лет, и в следующий раз появится на небе в конце пятого тысячелетия – может, тогда на Земле будет и новый Наполеон). Общество, в том числе и в Москве, было наэлектризовано. Жили как в последний раз. «Никогда в Москве и в ее окрестностях так не веселились, как перед грозным и мрачным двенадцатым годом. Балы в городе и в подмосковных поместьях сменялись балами, катаньями, концертами и маскарадами», – этими словами Григорий Данилевский начинает свой роман «Сожженная Москва».

Французы перешли Неман по русскому счету дат 12 июня. Уже 15 июня новость эта была опубликована в «Московских ведомостях» вместе с Манифестом Александра Первого, в котором говорилось: «Я не положу оружия, доколе ни одного неприятельского воина не останется в царстве моем». Однако публика взволновалась не слишком – тогда редкое лето проходило без какой-нибудь войны. По свидетельству современников, попервости, обсуждая войну, приходили к выводу, что «Наполеон, после двух-трех побед принудит нас к миру, отняв у нас несколько областей и восстановив Польшу, – и это находили вполне справедливым, великолепным и ничуть не обидным».

Главных должностей в Москве было три – обер-полицмейстер (в 1812 году – Петр Ивашкин), гражданский губернатор (в 1812 году – Николай Обресков) и военный губернатор, каковым с 24 мая 1812 года был назначен Федор Ростопчин. Показательно, что уже 29 мая он стал главнокомандующим Москвы. По мере продвижения войны к Москве доля ответственности Ростопчина за жизнь города росла. Однако еще долго, демонстрируя, видимо, заранее обдуманную невозмутимость, он оставался в своем имении Сокольники, где в перерывах между делами (тогда у него еще были перерывы) играл в бильярд с шутом Махаловым: если Махалов выигрывал, Ростопчин давал ему пять рублей, а при проигрыше шут должен был выпить большой стакан воды или пролезть несколько раз под бильярдом. (Петр Ивашкин в это же время строил в Москве дом, возбуждая недовольство москвичей: «Нашел время строиться». Дом этот в пожаре сгорел).

При всем том Ростопчин предпринял ряд мер для предотвращения паники и упаднических настроений: обратился к священникам католических храмов (их в Москве было два) с просьбой внушить прихожанам-иностранцам, чтобы «в разговорах ограничивали себя скромностью» (т. е. не болтали лишнего); следил, чтобы торговля велась беспрепятственно (один торговец солью, своей нерасторопностью создавший очередь, получил для примера 50 палок, о чем Ростопчин отрапортовал государю).