Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

К обеду пришел Стип с чудесным, изящным листом Бламрабера. Акица пришла в восторг (больше не винил себя). Коля отнесся более критически к изъянам. Вечер мы завершили у И.И.Жарновского, ведя музыкальные разговоры, разглядывая каталог американца Джонсона и обжираясь омарами и компотом из абрикосов. После этого до утра поташнивало. Стип побоялся возвращаться в кромешной тьме (стаял снег, и улицы приобрели зловещий характер) и остался у нас ночевать. Я читаю «Приключения Наполеона». Все уроки пропадают даром для наших соотечественников на планете.

Живет Жарновский в очень элегантной квартире в очень мажорном доме, построенном Клейном при помощи всяких плагиатов с Палладио и Сансовино. Дом рядом с особняком Кшесинской. Масса цветов, приятные комбинации красок. Приятная жена (актриса, мимистка Павлова), стриженая мальчиком, легкая на ногу. Много приятной мебели. Среди картин одна диковинная: стоящая в пейзаже нимфа с элементами Джорджоне, но все же отнесенная мной к Досси (или к Боттичелли) приблизительно 1510 г. Сама фигура ужасно нарисована, но на большого мастера указывает зеленая драпировка и венецианский пейзаж в технике, предвещающей Гварди (sic!). Кроме того, отличный портрет картезианского аббата, близкий к Лебрену. Хороший фламандский портрет какой-то художницы, к сожалению, очень пострадавший, повторяющий манеру «юного периода Тьеполо» (несомненно, та же рука, что писала фигуры на картинах Оливье и Мишеля). Интересный натюрморт на черном фоне «Попугай». Большая картина «Исцеление паралитика Св. Петром» Строцци [?], хозяин считает за Претти.

Ракитский уже продал своего Каррачи Гржебину за 2000 руб. Вообще он, видно, охвачен тем же торгашеским вихрем, который крутит Степаном (Яремичем), Эрнстом и, может быть. Горьким и Десницким?

Снова какая-то путаница с подоходным налогом. Дворник принес бумагу от податной инстанции, в которой с меня требуется немедленно внести 6722 рубля — сумма как штраф за невнесение в срок. Я его отправил с квитанцией…

В 12 часов пошел в Зимний, однако Луначарский и Верещагин запоздали, а там первого осадили всякие делегации и просители (снова приемные полны), и таким образом наше собеседование произошло только около четырех часов. Эти же часы голодного ожидания прошли в пустой болтовне и в захаживании в нищую столовую, в которой Курбатов, Щербатов и художник Соколов резали порционный хлеб на пять дней, раздавали сахар, резали лук, стряпали салат (без соли!). Привезенные из продовольственной управы остальные порции мяса (конина!) и другие яства лежали в сыром виде. Щербатов, наконец, почувствовал себя в своей тарелке. Господи, решен ли действительно вопрос Строгановского дворца? Это очень странно вяжется со всей фигурой и гадливым лицом Штеренберга. Он и Луначарский встретили меня каждый с заготовленной фразой тревоги и сожаления о случившемся инциденте. Луначарский даже как будто вскочил с кресла и проникновенно тряс мою руку, заверяя меня в своих чувствах. Сам же Ятманов не появлялся. Щавинский говорил, что он занят отыскиванием по всему дворцу кухонь подальше от нашей столовой — вот и отлично! Но, вероятнее всего, из конфуза, ибо он же высказал Вейнеру и Штеренбергу свое огорчение и готовность покинуть пост, если наша комиссия найдет это необходимым. Возможно, так и столковались.

Беседа с Луначарским, которого мы — Вейнер, Верещагин и я, к концу подошел Половцов — затащили в готический зал, касалась Гатчинского апроксишка, эвакуации и ассигнованных 10 000 руб. на выкуп вещей, с аукциона распроданных, Варшавского Уланского музея, демобилизуемого в Новгороде; регулирования взаимоотношений с Ятмановым. Относительно Гатчины Луначарский нас заверил, что он не верит в этот слух, но что все же откомандирует туда специального «товарища», некоего Кузьмина, который должен будет изучить на месте вопрос, выяснить точку зрения властей на сохранение исторического имущества (вполне схожей с нашей). По этому же поводу он нас выслушал поименно в том, что вообще могут быть и здесь подобные акты разрушения, ибо анархистам велено под строжайшей угрозой сидеть смирно. Эти «сомнения» невольно наводят на мысли, что СНК или «Коммуна» считаются с возможностью немецкой оккупации, но по этому вопросу

Луначарский поет самые оптимистические песни вплоть до уверенности в спасительном действии «крестьянского восстания», доставляющего много беспокойств растущей коммунистической миссии германцев. Относительно эвакуации золота и серебра утверждает, что впервые (от Вейнера) слышит, но от Соколова доподлинно нам известно, что немцы нуждаются главным образом в металлах, почему правительство спешным образом (по 400 вагонов в день) вывозит огромные трехмиллионные запасы меди, на которые немцы могли бы еще воевать полгода (тоже не без Суворина). Относительно ассигнования стал петь Лазаря вообще о бедности двух его ведомств, но все же обещал изыскивать способы позаимствовать вообще для искусства из 30 миллионов, ассигнованных на дошкольное образование, которое нам теперь значительно обещали немцы, так как отняли у нас столько земель, да и Украине, мол, мы ничего не дадим! «Относительно взаимоотношений с Ятмановым» попросил нас предоставить ему проект регламента (и я предложил его выработать сообща с Ятмановым, дабы не создавать из него непримиримого врага, с которым пришлось бы жить в одном доме).

Вообще же Анатолий Васильевич изволил все время смеяться, улыбаться, разыгрывать человека, уверенного в будущем, но тут же у него промелькнуло сравнение России с добычей (очень ненадолго), надежды которой все друзья и недруги должны слепить в один ком злобы и алчности. «И будут они ее делить до тех пор, пока не слетят вместе с ней на дно пропасти, после чего только и можно будет говорить о миротворении». Любопытно было бы знать, думает ли он в глубине своей души эту думу до конца и без митинговых фраз и верит ли он, что на самом деле будет место социализму! Моментами мне кажется, что он слишком хитер, чтобы тешить себя подобными иллюзиями, и что вообще он весь порабощен партийной дисциплиной, о которой, кстати сказать, он нам пел восторженные гимны (это по поводу несомненной ратификации мира в Москве).

Вечером был Стип. Кажется, я его огорчил тем, что попросил выдать расписку в получении им денег для Бубнова. Дал он ее с поспешностью, но потом сидел, скрестив ноги. Русские люди не любят такой простой вещи, как расписки (являющейся при нынешних опасных временах чем-то прямо необходимым). А может быть и то, что он не всю сумму собирался передать своему соратнику. Такого рода штучки за ним водятся, увы, я подозреваю и Эрнста в том, что он начинает постепенно заражаться «стратосферами» и попросту коллекционированием, порой дотошным. Ох, вообще напрасно он меня втянул в эту историю с Бларанбером, хотя я лично и чист перед Аргутоном, хотя я и считаю, что он заслуживает и не таких еще уроков, хотя я и уверен, что он на моем месте поступил бы так же и с полным убеждением в своей правоте, однако все же при встрече с ним теперь мне будет неловко. Долг дружбы требовал бы не участвовать (ведь он как-никак считает наши отношения дружественными, и это обязывает) в том, что причинит ему огорчение! Но как тогда быть с долгом собирателя? Лист все же прекрасен и станет совершенно прекрасен, когда он будет реставрирован.