Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое

– Да оставь ты свои цветы! – раздраженно говорит мать отцу и протягивает руку в моем направлении.

Люди в окнах снова превратились в любопытство. Они знают, что это мои родители. Они знают, что их давно нет. Они все знают. Опять что-то будет... Все глаза, как по команде, на меня. Потом на родителей. Потом на меня...

– Почему ты столько у нас не был? – спрашивает мать. – Мы с папой соскучились...

– Скоро увидимся, – говорю я и показываю на небо.

Вздох удовлетворения прокатывается по городу. Сопровождающие меня улыбаются.

– Как твоя нога? – спрашивает мать.

– Ничего, – говорю я, – глазник сказал, что уже лучше.

– Почему глазник? – недоумевает отец.

– Нога болит – глаза на лоб лезут! – кричу я.

Дошло! Люди заливаются в окнах:

– Ну, выдал смехач!.. Ну, потешил!.. Умора, ей-богу!..

Идущий передо мной затылок начинает содрогаться.

Два профиля смеются, глядя вперед. То, что делается с задним, меня не интересует. Отец грозит мне пальцем.

– Что ты сегодня ел на завтрак? – спрашивает мать.

– Бутерброд с хлебом!

– Смотри! Доведешь ты себя!

– Не волнуйся, мать! – кричу я. – Они меня доведут!

– Не больно-то умничай! – строго говорит затылок.

– Надень панаму! – Мать бросает мне белую пионерскую панамку. – Солнце-то какое!

– Моя голова будет храниться в сухом прохладном месте! – отвечаю я и надеваю белую панамку.

Рокот неодобрения. Свист. Крики «не смешно!»... Два профиля недовольно морщатся.

– Халтура! – кричат с какой-то крыши.

– Скорее приходи! – кричит мать уже вслед. – Я сделала твою любимую манную кашу без комков!..

Я набираю воздух в легкие и ору почти не своим голосом:

– Каша манная – ночь туманная!

Хохот буквально раскалывает все вокруг. Аплодисменты становятся скандированными: «Ка-ша ман-на-я! Ночь ту-ман-на-я!»

Сопровождающие остановились и не могут перевести дух от смеха. Я делаю комплименты во все стороны...

И снова мы идем, идем, идем...

Густая грязь с боем возвращает мне то одну, то другую ногу. А галошам, очевидно, эта грязь нравится. Они соскакивают с ноги и словно пытаются слиться с грязью. А когда я с трудом отдираю их друг от друга, они успевают поцеловаться, и при этом раздается отвратительное лягушачье чмоканье.

И дождь сыплется такой мелкий, будто его распылили из пульверизатора. Несмотря на это, вдоль дороги и на зеленых, матовых от тумана холмах очень много плащей, плащей, плащей, зонтов, зонтов, зонтов...

Мои сопровождающие устали. Затылок ушел в плечи. Два профиля угрюмо и мрачно смотрят вперед. Задний... Да чтоб он совсем увяз! Мне до него нет дела!

Зонты и плащи жмутся друг к другу, переминаясь с ноги на ногу. Им холодно. Но они стоят. И мы двигаемся между ними.

«Смехача ведут!.. Смехача ведут! – слышится вдоль стен этого живого коридора. – Досмеялся!.. Так ему и надо!.. Смехача ведут!..»

Молчание и шепотки затягиваются, и я обращаюсь к своему эскорту:

– Чего приуныли?

Молчат. Только от зонта к плащу, от плаща к зонту шепотом передается мой вопрос.

– А мне вас жалко...

«Жалеет! Он их жалеет!.. – шуршат зонты и плащи. – Они его казнить ведут, а он их жалеет!.. Во дела!..»

– А ты нас не жалей! – мрачно хрипит затылок. – Ты себя жалей!

– Ну как же, – отвечаю я. – Погодка-то!.. Мне ведь только туда, а вам еще обратно возвращаться!

Молчат. Зонты и плащи начинают неодобрительно гудеть:

– Старо!..

– Зачем над людьми издеваешься!..

– Его бы на их место!..

Где-то высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса.

От живого коридора отделяется плащ. Я узнаю его. Это начальник отдела, в котором я работаю.

– Как же так? – говорит он. – Вы уходите от нас, можно сказать, навсегда и оставляете нашу стенгазету без юмора? Может, придумаете что-нибудь на ходу?

И он протягивает мне стенную газету нашего предприятия.

«Вот уж много лет подряд наш директор бюрократ», – пишу я ему в «Уголке для юмора».

– Вот здорово! – кричит он, размахивая стенгазетой. – Ну, пригвоздил!

Поднимается невообразимый галдеж. У всех в руках появляются стенгазеты.

– И нам тоже!.. И нам тоже напиши! – несется со всех сторон.

– Я не знаю, что кому надо! – пытаюсь отбиться я.

– То же самое!.. То же самое!..

Все наперебой протягивают мне стенгазеты. Глаза горят... И я всем пишу: «Вот уж много лет подряд наш директор бюрократ!»

И все довольны. И всем подошло... Я никогда раньше не знал, что каждый человек – редактор стенной газеты...

– И мне напиши, – не оборачиваясь, протягивает мне стенгазету затылок. – Я тоже редактор... У нас тоже много лет подряд...

Его газета называется «С плеч долой!».

Я пишу ему то же самое. И он тоже остается доволен. Я это вижу по затылку.

Где-то высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса. Только это не труба. Это пионерский горн.

«Вставай, вставай, дружок, с постели на горшок!» – поет пионерский горн...

На перроне очень много детей и еще больше родителей. Я стою среди четырех вожатых. Затылок, два профиля. А на четвертого не хочу смотреть. Суконные штанишки на бретельках больно врезаются мне в пах.

А вот моя мать и мой отец. Их уже давно-давно нет.

– Он очень нервный мальчик, – говорит мать затылку и добавляет шепотом: – У него случается ночное недержание...

Но все всё слышат и, покатываясь от смеха, указывают на меня пальцами...

– Возьми на дорожку, – сует мне отец кулек со сливочным печеньем и целует меня.

– Бывают в жизни огорченья! Заместо хлеба ешь печенье! – кричу я на весь перрон.

Все умирают со смеху.

– Умница! – говорит затылок. – Будешь у нас в самодеятельности...

«Бери ложку, бери хлеб и садися за обед», – поет пионерский горн.

А мы все идем, идем, идем...

Все босиком, в одних трусах... Пахнет соснами... Мы играли в казаки-разбойники, и меня поймали...

Четверо казаков ведут меня на допрос. Затылок, два профиля. А задний – предатель. Предал за порцию компота. Он сказал им, где я прячусь. Вокруг ребятня. «Разбойника поймали!.. Разбойника поймали!..»

– А ваша вожатая, – говорю я, – физкультурником зажатая!

– А твоя вожатая – завхозом зажатая, – говорит затылок.

– А угадай, что сегодня на ужин? – спрашиваю я.

– Манная каша, – отвечает затылок.

– Каша манная – ночь туманная! – выкрикиваю я, довольный тем, что подловил его.

Ребята закатываются. Один от смеха падает с дерева.

– Досмеешься! – зло шепелявит затылок.

«Спать, спать, по палатам», – протяжно поет пионерский горн. Только это не горн. Это высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса...

За несколько шагов до третьей колонны Большого театра, где меня ждет моя будущая жена, а теперь, после того момента, моя бывшая жена, я поправляю галстук и застегиваю пиджак.