Александр Кабаков - Аксенов

А.К.:А самые твердокаменные его и упрекали. И ставили ему в пример, естественно, Шаламова — и пишет, мол, честнее, и ведет себя непримиримее…

Е.П.:Совершенно верно, так было. И это абсолютно не означает, что Шаламов поэтому великий писатель. Это другой вопрос — кто великий, а кто не совсем, это прямо не связано с тем, сотрудничает он с властью или нет. Я уважаю безмерно Дмитрия Александровича Пригова покойного и Льва Рубинштейна, это настоящие крупные писатели, и я их за это уважаю, а не за то, какие у них отношения были с официальными советскими изданиями и сотрудничали они с властью или нет.

А.К.:Ты очень правильную вещь сказал насчет нашего провинциального происхождения. Там и есть наши корни как подаксеновиков. Когда журнал «Юность» пошел по стране, он шел как сеялка, шел и сеял подаксеновиков, из обычных провинциальных молодых людей вырастали подаксеновики.

Е.П.:А потом «Новый мир» пошел по стране и сеял Солженицыных?

А.К.:Ну, не Солженицыных, подсолженицыных, что ли… «Детей “Архипелага”». И мы из этой страны взошли, и я, и ты, и еще многие. А Лева Рубинштейн или Дмитрий Александрович Пригов и большая часть столичной интеллигенции, как бы «испорченной» столичной информированностью и относительной — относительно провинции — свободой, росли на другой почве. Тут семена, посеянные «Юностью», не всходили так буйно, как у нас, в глуши нашей… Тут всегда были сведущие люди, с изощренными эстетическими требованиями, совершенно не соотносимыми с возможностями официальной публикации и тому подобным.

Е.П.:Нет, как-то ты неясно говоришь, логики нет. Здесь было больше информации — так и хорошо, значит, здесь была почва более, как бы сказать, унавоженная, здесь бы и быть всходам «Юности», подаксеновикам…

А.К.:Нет, почва-то «унавоженная», она ведь порождает и снобизм, известный столичный снобизм… «Аксенов?.. Кто это? Это тот, которого я видел вчера, это он в “Юности” печатается? Подумаешь…» Я это уже в те времена слышал нередко.

Е.П.:«Это который продался официозу, официальной эстетике — вот и машина у него…»

А.К.:Именно так. «И вот его я должен считать выдающимся писателем, в то время, как я уже читал Добычина?»

Е.П.:Ну, Добычина в то время еще мало кто читал…

А.К.:Ну, не знаю, ну, Хармса, допустим…

Е.П.:Или «Вехи». «Как, вы не читали “Вехи”?! Ну тогда, конечно, читайте своего Аксенова. Вы и Мережковского, небось, не читали…»

А.К.:И вот я, молодой еще человек, проживший сколько-то в несознательном возрасте в Москве, а потом тринадцать лет в Капустином Яре, в военном городке при первом советском ракетном полигоне, там начавший и кончивший школу, потом десять лет в Днепропетровске — я, конечно, смущаюсь и говорю: «Да мне все же Аксенов нравится». Ну и все — крест на мне, я подаксеновик и для официальной идеологической власти, и для неофициальной, даже антиофициальной эстетической интеллигентской власти, для общественного мнения в довольно широком узком кругу… А я ведь, стыдно сказать, и Платонова-то впервые прочитал при вышеописанных обстоятельствах… А где я его до этого мог прочитать?! В военном городке?

Е.П.:Да-а… А тут ты говоришь, допустим, чтобы показать, что ты тоже не валенок: «А я читал “Раковый корпус”».

А.К.:Ну и что? Вполне мог налететь на снисходительную усмешку: «Так, романчик просто… Традиционализм…» Тогда я мог бы добавить: «И Бунина я люблю…» И опять налететь на полупрезрительное: «А ты Набокова вообще-то читал?..» Вот что такое был столичный снобизм, которого, слава богу, мы были лишены и поэтому, как тысячи других молодых людей нашего поколения и постарше нас, стали подаксеновиками. Мы потом добрали информации, потом Добычина прочли с Набоковым, но к этому времени уже заскорузли как подаксеновики, уже нас было довольно трудно обратить в другую веру. Оказалось, когда мы уже вызрели как подаксеновики, читать можно что угодно, отдавая должное, но это уже на основу не влияет. Знаешь, что такое Аксенов и аксеновская литература и для меня, и для тебя, и для многих в мировоззренческом смысле? Это как бы прививка, чтобы человек был эстетически, литературно здоров. Вот ты едешь куда-нибудь в тропические страны, и тебе надо сделать прививку — ты слегка переболеешь, но уже там тяжело не заболеешь. И «прививка Аксенова» — это была именно прививка, ты уже не станешь сумасшедшим и не объявишь, что, кроме Платонова или Набокова, другой литературы нет вообще.

Е.П.:На этом можно было бы и закончить про подаксеновиков…

А.К.:Нет, у меня есть еще одно соображение. Или два… Я вот о чем: а в какие стороны потом пошли те, кто в свое время стали подаксеновиками, и те, кто были анти подаксеновиками? Мне кажется, что подаксеновики — постаревшие, подначитавшиеся, кое-что сами написавшие — стали людьми традиционной культуры, как это теперь называется, мейнстрима. А анти подаксеновики склонились в сторону контркультуры, и последние поколения анти подаксеновиков — которые даже не осознают себя анти подаксеновиками, они просто шестидесятников терпеть не могут и считают успешными проходимцами и бездарями — они стали, если можно так сказать, подлимоновиками.

Е.П.:Нет, слушай, ну как же можно было бы назвать Величанского подлимоновиком?

А.К.:Я же говорю о новых поколениях подаксеновиков. Но вообще движение всех анти подаксеновиков в сторону контркультуры мне представляется очевидным.

Е.П.:Мне кажется, ты переоцениваешь роль Лимонова…

А.К.:Да при чем здесь Лимонов, не в нем дело. Просто для многих сравнительно и совсем молодых Лимонов — это символ контркультуры. Он как раз достаточно прост, чтобы стать символом, а контркультура в нем нашла легко усваиваемый образец — биография, тюрьма, то-се… А вообще контркультура много разного впитала, или, точнее, контркультура в разных людях воплотилась. От того же Лимонова до Севы Некрасова…

Е.П.:Хотя они все абсолютно разные.

А.К.:Но у них есть общее: все они неприятие официальной советской, а потом и постсоветской официальной, мейнстримовской культуры превратили в неприятие культуры вообще.

Е.П.:Спорный тезис, спорный, прямо скажу.

А.К.:А ты не спеши, ты подумай. В этой нашей контркультуре много разных людей нашли утешение, и действительно изгои всяческие, эстетические и идеологические, и просто неудачники, делающие гордое лицо… Вот мой друг-художник — не знаю даже, где он сейчас, несколько лет назад, после Израиля и Америки, обосновался в Испании, в Барселоне, и перестал отвечать на письма. Жив ли? Люди-то мы старые… Вот он, как я уже тебе говорил, делал эскизы конфетных коробок по подряду художественного комбината, зарабатывал там кое-какие деньги, а дома занимался настоящим искусством, то есть своим любимым концептуализмом. Все мастерил какие-то композиции из разобранных старых часов… Но когда власти разрешили в качестве послабления после «Бульдозерной выставки» открыть зал для неофициальных художников, которых в целях затемнения общей картины назвали почему-то графиками, — ну, знаменитый зал на Малой Грузинской, — друг мой презрительно скривился и процитировал, конечно, насчет поэзии, ворованного воздуха и прочее… А я ему говорю на это — черт знает, чего меня за язык дернуло — говорю: «А ведь тебя, Толя, просто на Малую Грузинскую с твоими пружинами и шестеренками не взяли…»