Мэри Мейн - Эвита. Женщина с хлыстом

После своего триумфального воцарения Перон и Эва взяли отпуск и вернулись из него уже супружеской парой, хотя о свадьбе не было объявлено публично и подробности ее хранились в секрете. Они тут же окунулись в президентскую предвыборную кампанию; и теперь Перон больше не колебался – «люди без пиджаков» сами призвали его, разве не так? Выборы предполагалось провести в начале 1946 года. Поговаривали о кандидатуре полковника Доминго Мерканте в качестве вице-президента – на самом деле обещанный пост вечно ускользал от этого маленького человечка, словно морковка, которую держат перед мордой осла. Он был настолько близок с Эвой и Пероном, что порой о них говорили как о триумвирате, хотя в действительности Мерканте никогда не позволяли занять позицию, которая могла бы случайно или намеренно привести его на трон. Неожиданно Перон избрал себе в помощники симпатичного пожилого Ортенсио Кихано, до тех пор совершенно неизвестного в политических кругах; он был родственником Веласко, которого Перон восстановил в должности шефа полиции, и обладал счастливой внешностью престарелого государственного деятеля, чье достоинство не сломили ни годы, ни опыт.

Перон использовал всякую возможность, чтобы лично участвовать в избирательной кампании. Высокий (а в Южной Америке шесть футов считаются очень высоким ростом), с приятной наружностью и фигурой, которая при всей тяжеловесности не казалась дряблой – большая редкость в стране, где тучность считается признаком влиятельности, – он был тем, что аргентинцы называют «настоящий мужчина». Его обманчивая внешность «отличного парня» полностью соответствовала его задачам; он мог с легкостью превратиться в «своего в доску», есть бифштекс руками, орудуя охотничьим ножом и запивая мясо крепким красным вином (на самом деле он предпочитал виски с содовой), и хлопать своих избирателей по плечу, отпуская сомнительные шуточки на городском жаргоне или на диалекте нужной провинции. Или, стоя на фоне аргентинского флага, во взмокшей от пота рубашке, подхлестнуть своих «людей без пиджаков», пробудить в них неистовый патриотический жар либо надломленным голосом, со слезами на глазах благодарить их за преданность в беде.

«Мужская честь» каждого аргентинца, благодаря которой он так часто принимает как вызов дружескую критику или упрек, для страны в целом обратилась в излишне щепетильную защиту национального единства и страх перед любым иностранным вмешательством, независимо от его целей. Перон, будучи не столько государственным деятелем, сколько хитрым политиком, использовал подобные настроения в полной мере. В то время послом США в Аргентине был Спруилл Браден, решительно обличавший проникновение в страну нацистского влияния и идеологии; Перон же по-прежнему близко общался с немцами – приверженцами фашистского режима, его личным секретарем во время предвыборной кампании был приятный молодой немец Рудольф Фрейд, сын лидера нацистской партии Аргентины, фанатично преданного Гитлеру. Неудивительно, что Перон возненавидел Брадена и даже грозил лично расправиться с ним. Правда и то, что подобные обличения, снискавшие послу дружбу многих демократически настроенных аргентинцев, оттолкнули от него других, тех, кто самолично критиковал режим, но из гордости не желал терпеть критики от иностранца, а равно как и тех, для кого принципиальность Брадена была начисто перечеркнута конформизмом назначенных после него послов. Перон сколотил себе политический капитал на недовольстве многих жителей провинций вмешательством Брадена в аргентинские дела; борьба с Браденом стала главной темой его предвыборной кампании – Перон воплощал собой все то, что было criollo, то есть душой страны, а Браден представлял в этом спектакле зловещие силы империализма. «Перону – да! Брадену – нет!» – повсеместно провозглашала пропаганда, словно кандидат от оппозиции – Тамборини – был только марионеткой Соединенных Штатов.

Оппозиция практически не имела возможности опровергать столь яростную клевету. Почти вся пресса и радиостанции находились под контролем Перона. Как только Перон был восстановлен на своем посту, Эва вновь вернулась на радио «Белграно», а Джэйк Янкелевич с радостью принял ее обратно, вдвое увеличив ее гонорар и тем самым сохранив место номинального владельца станции. Очень скоро Эва купила радио «Белграно», но оставила Янкелевича на должности директора – тот во всем следовал ее указаниям. Перон, формально соблюдая законность, предоставил оппозиции видимость свободы: им разрешалось проводить митинги, которые чаще всего разгоняла полиция; позволялось издавать газеты, которые закрывались навсегда за первое малейшее нарушение; им предоставили минимальное количество времени на радио, но все их передачи проходили строгую цензуру еще до выхода в эфир. В стране с такой обширной территорией, где чтение газет считалось прерогативой богатых помещиков или горожан, радиопропаганда имела самое широкое поле для деятельности и была невероятно действенной. Люди, которые прежде голосовали так, как приказывал им patron, и отдавали свои голоса за несколько монет или выпивку, не имея никакого представления о том, что может предложить им тот или иной кандидат, теперь могли голосовать сами, поскольку так говорило радио. Оно же подсказывало, за кого голосовать.

Существовало еще одно средство, с помощью которого можно было донести пропагандистские лозунги в самые бедные и отдаленные от столицы провинции, – приходские священники. Аргентина практически на сто процентов католическая страна; с властью и влиянием церкви могут соперничать здесь лишь армия и Генеральная конфедерация трудящихся; более того, это влияние неподвластно никакой внешней силе, и никто из набожных аргентинцев при всем желании не сочтет его за иностранное. Церковь была силой, которую ни Перон, ни Эва не осмеливались игнорировать. Эва относилась к церкви скорее как враждебно, но уважительно настроенный оппонент, нежели как преданная дочь, и временами позволяла проявиться этому антагонизму, хотя всякий раз находила возможность должным образом загладить свой промах. Она не имела возможности пренебречь церковью или обойти ее, как это было с военными, еще менее годились взятки и обман, с успехом примененные в общении с профсоюзами. С кардиналом Копелло – человеком вполне светским и отнюдь не похожим на святого – ей приходилось держаться с осмотрительностью, столь несвойственной ее натуре.

Аргентинское духовенство разделилось в своем отношении к Перону. Среди них нашлись такие люди, как епископ Мигель де Андреас и мужественный приходский священник отец Данфи, которые с самого начала с недоверием отнеслись к новому режиму, а когда их мрачные предчувствия получили достаточное подтверждение, стали в проповедях отстаивать права человека так, что только глухой не понял бы, о чем идет речь. Епископ подчинялся непосредственно Папе и являлся лицом неприкосновенным. Отец Данфи, фигура менее значительная и более уязвимая, был неожиданно отстранен от своих обязанностей по распоряжению кардинала и, поскольку ему не дали возможности защищаться, в знак протеста отказался от своего сана и пошел работать чернорабочим на фабрику. Но большая часть духовенства, начиная с разумного Копелло, с готовностью поддержала кампанию Перона; без сомнения, многие были искренне убеждены, что он облегчит жизнь их придавленных нищетой прихожан. К этому же их поощрял (если только не прямыми указаниями) сам кардинал, поскольку он предписал своей конгрегации не голосовать за партии, которые отвергают обязательное религиозное обучение в рамках общеобразовательных школ или грозят узаконить развод. Оппозиция, которая пыталась составить некую коалицию, известную как Демократический союз, состояла, можно сказать, из одних грешников, поскольку социалисты ратовали за развод и вместе с радикалами выступали против обязательного религиозного обучения в школах (они совершили ошибку, больше борясь против этих уроков, нежели за частные школы). У преданных последователей кардинала просто не осталось другого выбора, как только голосовать за Перона, который сделал религиозное развитие школьников частью своей политической платформы, верно рассудив, что тем самым умаслит многих приходских священников, обещая им большую власть; а менее совестливое духовенство провозглашало с кафедр политические лозунги безо всяких упреков (во всяком случае, публичных) со стороны главы церкви.