Сельма Лагерлёф - Морбакка

Растопили печку пожарче и устроились вокруг. Ларс из Лондона, арендатор самого большого хутора и самый дельный из работников, сел на колоду прямо против огня, а Магнус из Вены, почти такой же хороший работник, как Ларс из Лондона, расположился подле него на трехногом сапожном стульчике. Свен из Парижа, который считал себя ничуть не хуже других, хоть и обихаживал скотину на скотном дворе, уселся на шесток, спиной к огню, и даже не спросил, не загораживает ли кому тепло. Юхан из Праги занял второй сапожный стульчик, а старикан из Берлина — дровяные козлы, немного позади остальных. Конюх, болтая ногами, устроился на краю кровати, батрак взгромоздился на верстак, а Олле из Маггебюсетера сел возле двери на бочонок с красной краской и поставил ноги на купленный мешок с рожью.

Ларс из Лондона, Магнус из Вены, Юхан из Праги и Свен из Парижа развязали узелки с харчами, достали по ломтю мягкого ржаного хлеба с кусочком масла посередине. Потом вытащили ножи, висевшие в кожаных ножнах под передниками, обтерли их об штаны, размазали масло по ломтям и, отрезая по кусочку, принялись закусывать в свое удовольствие. Парнишку-батрака послали на кухню за ужином для него самого и конюха. Воротился он с двумя большими краюхами ржаного хлеба, двумя кусочками масла и двумя ломтями сыра из снятого молока. Однако Пер из Берлина, который в тот день в усадьбе не работал, узелка с харчами не захватил, как и Олле из Маггебюсетера, который пришел купить ржи, поэтому оба сидели да пялились на едоков.

Смолье в печи горело-потрескивало, тепло распространялось по людской, отсыревшая одежда подсыхала, комья глины отваливались от сапог.

Когда хлеб с маслом был съеден, Ларс из Лондона, Магнус из Вены, Свен из Парижа, Юхан из Праги, конюх и батрак — все, как один, извлекли из карманов штанов связочки табаку. Тут и малый из Берлина не отстал от других, табачок у него был при себе. Только хуторянин из Маггебюсетера даже табаку не имел в кармане.

Сызнова в ход пошли ножи, каждый отрезал кусок от табачной связочки, положил на передник, раскрошил. Потом достали коротенькие трубки-носогрейки, опять же спрятанные под передниками, набили их табаком.

Ларс из Лондона поднял с полу лучинку, зажег ее в печке. Раскурил свою трубку и передал огонек Магнусу из Вены. Магнус из Вены передал лучинку Свену из Парижа, Свен из Парижа — Юхану из Праги, Юхан из Праги — Перу из Берлина, сидевшему на козлах у него за спиной. Пер из Берлина наклонился, передавая огонь конюху, конюх тоже раскурил трубку, а горящую лучинку так и держал в руке, пока батрак не подошел и не взял ее. Олле из Маггебюсетера, само собой, огонь не требовался, поскольку у него не было ни трубки, ни табаку.

Остальные между тем согрелись и закусили, и окружающий мир казался им теперь не таким унылым.

Олле из Маггебюсетера было семьдесят, его мучила подагра, пальцы скрючились, голова склонилась к плечу. Спина сутулая, зрение ослабло, одна нога короче другой, сил мало, да и с рассудком обстоит плоховато. Невзрачный, беззубый, вдобавок последние полгода гребенки в руки не брал и не мылся, в бороде полно сена да щепок.

Он держал маленький хуторок глубоко в лесу, однако ж дельным работником никогда не был и не сумел выбраться из бедности. Ходил вечно недовольный, надутый и друзей никогда не имел.

Когда людская наполнилась дымом чужих носогреек, он сказал себе под нос:

— Всю жизнь я мыкал нужду, а вот намедни слыхал, будто есть такая страна, Америка называется, хочу уехать туда.

Остальные сидели, погрузившись в приятные размышления. Никто ему не ответил.

И Олле из Маггебюсетера продолжал:

— В Америке-то, сказывают, только возьми палку да стукни по скале, так мигом водка польется. Охота мне поглядеть на энту вот землю, прежде чем помру.

Остальные и на сей раз слова не сказали. Сидели молча, глядя перед собой и легонько усмехаясь.

Но Олле из Маггебюсетера не сдавался:

— И никто не заставит меня торчать тут в тоске да нужде, коли я знаю, что есть страна, где из горы водка хлещет.

Остальные по-прежнему молчали, хотя ни слова не пропустили из рассуждений Олле из Маггебюсетера.

— А листья на тамошних деревьях из чистого золота, — сказал старый горемыка. — Незачем там поденничать по чужим дворам. Идешь в лес, рвешь листья да покупаешь что душе угодно. Не-ет, я впрямь должон туда поехать, хоть и на старости лет.

Настроение у всех в людской было благостное. Они прямо воочию видели эту землю, где можно качать водку из горы и рвать с деревьев золотые монеты.

Но тут зазвонили в колокол, отдыху конец.

Сызнова надо выходить в изморось и слякоть. Ларс из Лондона вернулся к плугу, Магнус из Вены поплелся за ним помогать. Свен из Парижа, Юхан из Праги и парнишка-батрак пошли копать картошку. Пер из Берлина зашагал к себе на хутор, конюх принялся колоть дрова на вечер, а Олле из Маггебюсетера направился к лесу с мешком ржи за плечами.

И ведь ни один не выглядел таким хмурым, как полчаса назад, в глазах появился живой огонек.

Все они думали, что хорошо, когда знаешь — пусть даже край этот далеко-далеко и им никогда туда не добраться, — все равно хорошо, когда знаешь, что есть край, где из гор хлещет водка и растут золотые леса.

К востоку от Морбакки поднимается лесистая горная гряда, а к востоку от нее расположено озерцо под названием Гордшё. В озерце водится рыбка, которую называют корюшкой. Мелкая, длиной примерно два дюйма, голубовато-белая и тонкая, чуть ли не прозрачная.

Хоть и мелкая рыбешка, но съедобная, и в ту пору, когда в Морбакке жил поручик Лагерлёф и все обстояло много лучше, нежели сейчас, ловили ее в огромных количествах. Нерестится она весной, едва только лед отходит от берега, и тогда можно было, стоя на льду, вычерпывать ее ковшами и ведрами. Никто даже не трудился ловить корюшку сачком.

В другое время года корюшку вообще не ловили и не продавали. Вот почему, когда один из гордшёских рыбаков приносил на кухню в Морбакке первую корюшку, это была подлинная примета весны. И сам рыбак знал, что пришел с желанным товаром. Он быстро поднимал ручку кухонной двери, ведь раньше никаких замков с ключами в помине не было, и топал внутрь, решительно, чуть ли не с вызовом. Не останавливался, как обычно, у порога, не здоровался, не ждал, когда спросят, какое у него дело. Широкими шагами подходил к большому кухонному столу и ставил на него клетчатый голубой узелок.

После этого он отступал к двери и стоял там, гордо вскинув голову, ждал, что будет.

Если на кухне не было никого, кроме экономки и служанок, ему приходилось довольно долго стоять у порога, ведь они считали, что выказывать нетерпение и любопытство никак нельзя. Но если при сем случайно присутствовали и дочки поручика Лагерлёфа, то все три немедля устремлялись к столу, развязывали узелок и смотрели, что в нем. Внутри обнаруживалась фарфоровая тарелочка с голубым пейзажем по краю, знакомая не первый год. Посредине тарелочки лежала кучка корюшки, четыре-пять десятков рыбешек, не больше.