Сельма Лагерлёф - Морбакка

На третий день рыбак притаскивал столько корюшки, что она едва умещалась в большущей глиняной миске. Теперь рыбешку подавали к господскому столу и на завтрак, и на ужин, а на кухне ею угощали старосту, но не конюха и не батрака.

В следующие дни приходил народ с каждого из мелких хуторов вокруг Гордшё, предлагал корюшку. Поручик Лагерлёф покупал у всех. Все большие миски, какие только были в кладовке, наполнялись доверху. Хочешь не хочешь, складывай рыбу в большой медный котел. Но его тоже не хватало, и рыбу ссыпали в большой ушат.

Когда в дом поступало такое количество мелкой рыбешки, вычистить ее оказывалось нелегко. Служанки уже не сидели за ткацким поставом и за прялкой, а волей-неволей чистили корюшку. Трех девчушек в классной комнате опять же не видали. Они чистили корюшку, не для забавы, а всерьез помогая взрослым. Г‑жа Лагерлёф и мамзель Ловиса тоже откладывали другие дела, пособляли с корюшкой. Но все это было весело и замечательно. Небольшое разнообразие, которого им как раз недоставало.

Экономка корюшку не чистила, она целыми днями стояла у плиты, жарила рыбу. И скоро начинала сетовать, что-де все масло изведешь с этой корюшкой. День-другой назад бочонок был полнехонек, а теперь уже донышко видать. Первый диссонанс во всеобщем удовлетворении.

За господским столом корюшку ели на завтрак и корюшку на ужин, без перемен. Только на обед подавали пока что обычную вермландскую еду: солонину, или селедочные фрикадельки, или жареную ветчину либо сосиски, или что-нибудь еще.

Но поручику Лагерлёфу это не нравилось. И однажды, когда перед ним ставили говядину, с ноября лежавшую в рассоле, он терял терпение:

— Не пойму, как можно есть солонину, когда в кладовке полно свежей рыбы. Но у порядочных экономок уж так заведено. Домашние едят солонину, а свежее пусть стоит на полках, ждет гостей, пока не испортится.

Это был резкий выпад против сестры, но та воспринимала его спокойно. Она очень любила брата и никогда на него не сердилась. Только мягко отвечала, что никогда не слыхивала, будто корюшку прилично подавать гостям.

— Да уж, мне ли не знать, что ты, Ловиса, чересчур благородная, чтобы есть корюшку, — говорил поручик. — Ты бывала в большом мире, знаешь, как оно полагается. Но я не понимаю, почему мы здесь, в Морбакке, должны оглядываться на Карлстад да на Омоль.

Тут мамзель Лагерлёф наконец догадывалась, отчего брат не в духе.

— Не станешь же ты есть корюшку и на обед! — восклицала она, словно раньше ничего подобного не случалось.

— Разумеется, я хочу вволю поесть корюшки, — отвечал поручик. — Зачем я, по-твоему, каждый день покупаю эту рыбу, коли сам не могу ее есть?

После этого корюшку подавали к хозяйскому столу утром, днем и вечером. Но со стороны поручика было, пожалуй, несколько опрометчиво распоряжаться таким манером, ведь хотя корюшка рыбка вкусная, запах у нее неважнецкий. Я не имею в виду, будто она порченая. Нет, она неприятно пахнет с первой же минуты, как ее вынут из воды. После жарки запах пропадает, однако тот, кто чистит корюшку, поневоле его чует. Мало того, этот запах поистине неистребим. Чем бы ты ни занимался, он с тобой. Все, к чему ни прикоснись, пахнет корюшкой. И, наверно, именно по причине запаха невозможно подолгу есть эту рыбу с аппетитом, поел разок-другой — и удовольствию конец.

Теперь же, когда почти все домашние только и делали, что чистили корюшку, им быстро стало невмоготу есть ее утром, днем и вечером. Корюшка начала надоедать. День ото дня они брали себе все меньшие порции. И тяжело вздыхали, садясь за стол и не находя там ничего, кроме вечной корюшки.

Однако поручик Лагерлёф пребывал в восторге и продолжал скупать корюшку. Гордшёский рыбак, явившийся первым, держал данное поручику слово и приходил каждый день. А то и по нескольку раз на дню. Правда, вел он себя иначе. Дверную ручку нажимал мягко и на кухню входил со смиренной и смущенной улыбкой. Рыбу на кухонный стол не водружал, оставлял за порогом. Здоровался и снимал шапку, но все равно целых полчаса ждал, пока кто-нибудь его заметит.

Ведь если поначалу служанки и дети были рады вместо издавна привычных дел чистить рыбу, то теперь им это занятие уже до смерти надоело, и они мечтали вернуться к будничной работе. Никто из них даже смотреть на рыбака не хотел.

— Мыслимое ли дело, Ларс сызнова рыбу притащил! — в конце концов говорила экономка таким тоном, будто он явился продавать краденое добро.

Малый только глазами хлопал. Слова не мог вымолвить от конфуза.

— Рыбы у нас столько, что нам нипочем ее не съесть, — продолжала экономка. — Представить себе не могу, чтобы поручик купил еще больше этой разнесчастной корюшки.

Но она знала: что касается корюшки, с поручиком шутки плохи, а потому неизменно шла в комнаты сообщить о приходе рыбака.

Однажды рыбак явился, когда поручик отлучился куда-то по хозяйству, и экономка, пользуясь случаем, не замедлила его выпроводить. Все на кухне возликовали: думали, что нынче чистить рыбу не придется, но не тут-то было — рыбак, как нарочно, повстречал поручика в аллее. И тот купил у него целый ящик корюшки и послал его обратно на кухню.

Так продолжалось неделю-другую. Корюшка до чертиков опротивела всем — кроме поручика. За каждой трапезой он нахваливал корюшку: дескать, вот еда так еда, здоровая да полезная. Достаточно посмотреть на рыбаков из Бохуслена. Каждый день едят рыбу и на всю страну славятся здоровьем и бодростью.

В один из вечеров мамзель Ловиса пробовала испытать поручикову стойкость. Велела экономке напечь оладий со шкварками. Поручик очень любил это блюдо, и не удивительно, потому что таких вкусных оладий со шкварками, какие пекла старая экономка, нигде больше не отведаешь — сущее объедение! Но затея не удалась.

— Решила, поди, вволю угостить корюшкой старосту и работников, коли подсовываешь мне оладьи. — Поручик даже не притрагивался к миске с румяными, хрустящими оладьями.

— О нет, вовсе не поэтому, — замечала мамзель Ловиса. — И староста, и работники уже по горло сыты корюшкой, так что потчевать их ею более невозможно.

Поручик непременно смеялся, но оладий не брал, приходилось подавать ему корюшку.

К концу второй недели весь дом был близок к восстанию. Экономка сердилась на расход сливочного масла, а прислуга заявляла, что невмоготу им служить в доме, где едят столько корюшки. В итоге поручик уже и сунуться не смел на кухню, где недовольство прямо-таки кипело ключом.

И за столом царила неподобающая атмосфера. Никакого тебе благодушия. Гувернантка к еде не прикасалась, и даже девчушки, обыкновенно горой стоявшие за отца, начинали тихонько роптать.

В конце концов вмешивалась г‑жа Лагерлёф. Держала совет с мамзель Ловисой и экономкой, и втроем они уговаривались прибегнуть к старому испытанному средству, которое, как они знали, прекратит это бесчинство.