Ефим Шифрин - Течет река Лета

В полутемном зале тоже стояли телекамеры.

Во время непростой сцены, давшейся мне потом и кровью, Роман не кричал, как обычно, а неумеренно хвалил меня, а затем вдруг предложил сделать перерыв, увидев, что в зал потянулась целая делегация, состоявшая из какой-то деревенской тетки и, как мне привиделось, целого козлиного стада.

Коз на самом деле было всего четыре, но сам факт появления даже маленького зверинца в стенах здания, в котором привычно решались проблемы любви, ненависти и безоглядной страсти, заставил нас повалиться на пол от смеха.

Я еще не вполне отошел от трудного эпизода со своей супругой по пьесе, но уже зашелся от смелого эклектизма Мастера.

— Зачем же так много коз, — спросил я, — когда для фотографий хватило бы одной козочки?

— Выбери ту, которая тебе понравится. Вот! Она уже пошла к тебе! Смотри! Пошла, муся!

На сцену по ступенькам вместе с козой взобралась и хозяйка в заношенном казакине, держа в руке целое ведро очищенной моркови. Стесняясь и краснея, она показала мне, как надо приманить к себе козу. Я взял одну морковку и протянул Мусе. В этот же миг меня ослепили вспышками фотокамеры. Я почувствовал азарт дрессировщика: присел на полу, и животное потянулось ко мне за морковкой.

— Есть! — закричал Роман. — Гениальный кадр!

Он оживился, стал режиссировать мизансцены. Коза, понукаемая его восторженными возгласами, прошла сзади, тыркаясь в меня мордой.

— Блеск! — завопил Роман. — Это мы дадим на обложку!

Забегая вперед, скажу, что к моему ужасу этот кадр таки попал на обложку самой безвкусной программки — в театре, где больше привыкли к портретам его обнаженного премьера.

Я решил доиграть до конца.

Тетка, от которой за версту разило перегаром, на мою беду, подступила ближе.

— Ефимчик, дорогой, можно я это… спою?..

— Давайте, — разрешил я. — Мы споем с вами хором…

Хозяйка вышла на середину сцену, буквально завопила какую-то народную песню. И вдруг осеклась.

— Я вам ее дарю.

— Песню?

— Та не, козу, — со слезами на глазах ответила она. — Берите ее. Ничего не жалко.

В этот момент в зрительный зал ворвался страшный мужик в порванном ватнике, едва сдерживаемый милиционером.

Эстетский театр задрожал от грязного мата, которого здесь не слышали даже из уст своего предводителя.

— Бля, я те щас подарю, курва!

Дальше случился неразборчивый текст, из которого я только понял, что жить мне остается считанные минуты, и что муж нашей щедрой пейзанки задушит меня сейчас на глазах у всей виктюковской гильдии.

На помощь милиционеру поспешили, какие были у Виктюка в театре на тот час мущины: директор Гриша Тумасов и Волосецкий.

Тетка прижалась ко мне, ища у меня защиты.

Я задержал дыхание.

— Ой, убьет — повторяла она.

Мужика волокли в коридор, он театрально сопротивлялся, и потом еще целую минуту доносилось оттуда эхо слов, которые я вопреки примеру других отважных блоггеров, не процитирую здесь ни за какие коврижки.

Съемка завершилась в правильном месте. Зло увели, а добро вместе со мной и козой восторжествовало.

— Ничего страшного. Мы все успели, — заверил всех Виктюк.

— Не могли бы вы спуститься с этих ступенек вместе с козой? — попросил меня Волосецкий. — Так, как будто вы выходите с ней из дома?

— Отчего же, — спокойно ответил я. — Спустимся и со ступенек.

Коза преодолела спуск со сцены. Мы прошли через зрительный зал под присмотром работавших камер.

— Пройдите в фойе, — попросил Волосецкий. — Там уже тихо.

В фойе меня встречали как триумфатора.

— Вас приветствует программа «Розыгрыши», — сказала телевизионная дама, отделившись от своей группы.

Я жестом попросил выключить телекамеры.

Пришел мой черед орать.

Здесь течение моей Леты сковывается пароксизмом возбужденной памяти. Я и не вспомню никогда, что пришлось выслушать бедной редакторше.

Последние слова мои были:

— Этой записи не будет в эфире даже после моей смерти.

— Но почему? Вы были так трогательны.

— Не будет никогда, — добавил я. — Мне не хочется быть для вас трогательным.

По прошествии времени я понимаю, что читатель может не согласиться с моим гневом и даже заподозрить во мне лишенного иронии самолюбца.

Но и сейчас, вполне распоряжаясь своей памятью, я не могу отряхнуться от грязного мата мужика, сложного запаха — козы, тетки и аляповатой программки.

Наверное, мой Учитель отучил меня уважать реализм как направление в искусстве.

Да и потом: мне до сих пор верится, что в том телевизионном розыгрыше пахло чем угодно, но только не искусством.

15 ноября 2007 года

Все. Замерзла речка Лета. Сковало ее льдами внезапно наступившей зимы. Двор в Котельниках занесло снегом. Еще неделю назад газоны на Белых дачах только поникли под почти прозрачным инеем, и Карцев встречал меня на крыльце в спортивном костюмчике, а сегодня с утра опять падал и падал снег. Роман Андреевич живет в двухэтажном доме — вполне достойном пристанище для завершающего карьеру артиста. Подъезжая к коттеджному поселку, я усмехнулся, увидев указатель «Котельники». Оказывается, «Белые дачи» — часть городка под Москвой с таким же названием, как и район моей высотки. В тот день я провел у Карцева почти три часа, получил в конце долгой беседы в подарок книгу «Малой, Сухой и Писатель», а затем отправился к Паше Брюну, по странному стечению обстоятельств живущему теперь в том же доме на Проспекте Мира, где уже двадцать лет живу я. Пашин подъезд смотрит прямо на подъезд Нодара, живущего в доме напротив. Все опять в моей судьбе сходится на маленьком пятачке, где теснятся герои моей предыдущей книжки.

Судьба моя все еще торчит из всех дневников на четверть — как горб подводной лодки, не получив команды на всплытие. Пропала охота вспоминать, но нет и желаний таиться. Ведь я обещал дожить до весны, а теперь еще — и до премьеры нового спектакля, когда отступят льды и придется выбирать из равных шансов: залечь на дно или разрезать акваторию уже небурливой жизни, чтобы не дать повод следующему президенту России на вопрос «Что случилось с субмариной?» ответить: «Она утонула».

2007 г.