Андрей Белый - Книга 2. Начало века

Он провозглашал сумасшедший свой тост за немыслимое предприятие; критики — Энгель, Кашкин, Семен Кругликов, каждый, глаза опустив, бормотал: «Черт дери: я — сел в лужу!» Профессор бактериологии Л. А. Тарасевич, сидевший всегда тут, имевший обычай в огромной рассеянности затвердить ему слухом подброшенное, совершенно случайное слово, среди громового безмолвия — произносил:

— «Апельсин!»

И — все вздрагивали; и — опять:

— «Апельсин!»

И, хватаясь за шапки, — бежали… 97

«Дом песни» позднее осел в Гнездниковском: просторные синие и сине-серые с точно такою же синею и сине-серою мебелью стены: в серяво-синявых коврах и в синяво-серявых портьерах; здесь, сероголовый, сутулый, пошлепывал туфлями, в серой, с поджелчиной, паре, в серявеньком пледике; взмахивая бахромою пледика, бросал на стены чернявую тень и синявый дымок волокнистой тоски, — бритый, только в усах растопорщенных напоминал он капрала в отставке, живущего около Тлемсена: 98 не Мефистофеля!

Входишь, — он кряжистым, круглоголовым, квадратным медведем согнулся с насупом: над крошевом; зябнет таким горюном, перекручивая папиросочку из табачка «капораль», с подшипеньем «саль сэнж, саль пантэн»; [ «Грязная обезьяна, марионетка»] «пантэн», может быть, Артур Лютер, читавший курс лекций для «Дома песни», а может быть, это — Энгель, с усилием, с верностью «Русские ведомости» на «Дом песни» настроивший в ряде годин. Уши, точно прижатые к серой его голове, быстро, бывало, дернутся; дернется вся голова, уйдя в плечи и в плед.

И не то улыбнется, не то огрызнется:

— «Курю вот „капораль“: это — память Франции… Я здесь — чужой».

Так же в собственном домике, в Буале-Руа 99 , близ Мэлин, в огородике, в садике, в пьяных цветах, в красных маках, на фоне облупленной каменной серой стены, за которой пузатые и сизоносые лавочники в окна тыкали пальцами с «русский» (эльзасец по происхождению он), — в том же бахромчатом пледике он набивал «капораль»; и — мне жаловался:

— «Мне в Россию бы: я здесь — чужой же!» 100 Бывало, склоняя медвежий свой корпус над узником, перетирал он ладонями; ходил на цыпочках, шмякая туфлей, — лукавый, довольный, вытягивая кругловатую голову с серой щетиной: бобриком. Дергались его уши.

А вы — в сине-серой «тюрьме» уже: засажены за работу; для чего-то ему переводите из Ламартина; 101 редакция первая, третья, четвертая, пятая; все — им отвергнуто; пятиминутный заход ваш превратился в пятичасовое сидение над переводом; уже два часа ночи, — о господи! — Вдруг пение из «Зимнего странствия»; это — Мари: вы — заслушались: в третьем часу вы, восторженный пением, влюбленный в своего мучителя, вас отпускающего за седьмую версию им редактируемого перевода, тащитесь: ужинать жалким остатком вчерашнего пира (весь заработок за концерт ушел в ужин).

Ко всем был протянут он: за всеми нами следил; посещал наши лекции; силился вникнуть: кто — в чем; привлечь в свой «Дом», дать возможность испробовать свои силы. А — не выходило: он — не понимал нас; и не понимали, зачем пристает и за что он так мучает нас.

Он имел исключительный дар: приневолив к сотрудничеству, садить в лужу друзей и собственный «Дом песни», набитый друзьями; имел он способность устраивать неприятности: непроизвольно, конечно; коли мозоль давит ногу, прыжком подлетает с пакетом: скорее, сию же минуту, бегите — к тому-то; и, видя, что вы захромали, смеется усами; и дергает бровь к Тарасевичу:

— «Вы посмотрите, Леон!» И «Леон» — машинально:

— «Лимон», — из-за шахмат: с Мюратом.

Мы все, начиная с Рачинского, переводившего с ловкостью и с трудолюбием тексты программ, — в побегушках, сгибаяся под гениальнейшими парадоксами, преподаваемыми с такой точностью, как исчисление математических функций; профессор Л. А. Тарасевич — еще как посыльный: «Леон, — постарайтесь… Леон — это сделает». Анна Васильевна, его жена, — ученица Олениной, а потом и деятельная сотрудница; Лютер, теперь заслуженный немецкий профессор, — «Се Luther — хаха!». Бывший директор же консерватории, С. И. Танеев, друг П. И. Чайковского и Рубинштейна, писавший свой труд, прогремевший в Европе, единственный, — по контрапункту, — творец «Орестейи» 102 , под градом его избивавших софизмов стыдливо, бывало, расплачется смехом, — девицей, с румянцем, потупивши глазки, сидит и посапывает.

А над всеми метается черная тень «Мефистофеля», в синей стене.

Я однажды — попался: увидевши жест мой в переднюю дернуть (мигрень разыгралась), дразнясь и сутулясь тяжелой, скругленной спиной, две руки свои д'Альгейм уронил мне на плечи; ломая их, бросил в свое сине-серое кресло; и в нос совал схему, тяжелую головоломку, — доламывать лом головы, потому что я с ним согласился: слить слово с движением, автора, интерпретатора, зрителя — в вечную тройку; в одно сочетанье поэзии с музыкой — вовсе не в драме, как Вагнер напутал-де, а — в песне; не в опере, а — на концертной эстраде; недаром проводил он бессонные ночи, вынашивая циклы песен для своей Мари.

Согласился со мной, потому что ранее меня это знал.

И тут же взлетел эластичным каким-то прыжком, всплеснув крыльями серого пледика в синие и сине-серые с точно такою же синею и сине-серою мебелью стены; и взвизгивал, как картавый фантош, изогнувшись размашистым жестом, с поклонами какого-то воспламененного мага:

— «Вот и прекрасно, — окрысясь, схватил за жилетную пуговицу, — при открытии „Дома“ вы выступите со своею программою песен и с лекцией; скажите то-то и то-то».

И тем же окрысом, с испанским поклоном, с отводом руки, косолапящей лапищи, к длинной певице, сидящей в углу величавою черной вороною, вестницей смерти:

— «Мари — пропоет: то и то-то; потом вы заявите… — стал он грозиться дрожа и шипя на синяво-серявых портьерах, весь сероголовый, сутулый, напоминавший серую ведьму, — заявите, только ритмической прозой, „кресчен-до“, на мощных басах, савэ ву, — то и то-то; и можете даже Мари дать программу: она пропоет вам».

Сутулая, полуседая, усталая умница, кутаясь в пледик, скосясь на Мари детским, идиотическим глазом, как пискнет:

— «Мари — „Лорелею“ 103 нам спой».

Тотчас покорно взлетев из угла, длинные руки слагая под черными крыльями шали, вытягивая лебединую шею, запела: и — как!

Разделан в два дня под орех: предысчисленным планом; он требовал, чтобы я в лекции импровизировал, в гроб заколачивая; указания сыпались градом: в подробнейших письмах; при встречах, став милым, уютным, как будто назло, ходил, шмякая туфлями, ставши на цыпочки, перетирая ладони, облизываясь, как на куру, которую завтра опустит в свой суп, — с придыханием:

— «Вы не забудьте сказать о Терпандре».

И — лекция, пока Толстой, Сергей Львович, рассеянно в уши нам пальцами перебирал на рояли.