Александр Самойло - Две жизни

Однако сам Чернин после Бреста у власти не остался, так как был принесен Карлом в жертву Вильгельму.

Мирные переговоры, затягивавшиеся словопрениями, были закончены предъявлением Троцкому по приказанию Вильгельма 24-часового ультиматума, в ответ на который Троцкий 10 февраля объявил свою формулу «ни мира, ни войны» и свое решение уехать из Бреста.

Предательская роль Троцкого на брестских переговорах слишком хорошо известна советским людям, чтобы надо было о ней говорить более подробно. Его роль исчерпывающе характеризуется высказыванием Ленина о том, что Троцкий помог немецкому империализму, отдав ему миллионные богатства — пушки и снаряды.

Мирные переговоры советской делегации были ознаменованы двумя обращениями Советского правительства к державам Антанты с предложением мира. Однако эти державы не только оставили советские обращения без ответа, но вынесли решение о помощи нашей отечественной контрреволюции на Украине, на Дону, в Финляндии, в Сибири и на Кавказе и о разделе между державами Антанты влияния на юге России — на Украине, Кавказе, в Крыму и в Бессарабии.

Отвергая предложения о мире, державы Антанты развязали руки германским капиталистам, навязавшим Советской республике тяжелейшие условия мира, хотя раньше германское правительство соглашалось на мир за уступку ему 150 тысяч квадратных километров территории, оккупированной немцами на Украине, в Польше и в Прибалтике.

Антисоветская политика Антанты благоприятствовала заключению мира Германии с Украинской радой, которая выговаривала себе при этом помощь немецких войск против большевиков. Гофман, конечно, охотно согласился оказать эту помощь, тем более за доставку Германии хлеба. Истинными целями его были: отторгнуть украинские земли, ограничить распространение Октябрьской революции, обеспечить Германии путь к кавказской нефти и сырью, а также выгодное стратегическое положение.

Этот мир с Украиной сопровождался ультиматумом Кюльмана к российской делегации: аннексия или война! Ленин вынужден был соглашаться и на это, ибо начало военных действий Германией вело к оккупации нашей страны, грозило неисчислимыми бедствиями для народа.

Троцкий, сорвав переговоры о мире, назначил, как сказано, отъезд делегации из Бреста на 10 февраля. А уже 18 февраля 30 немецких дивизий, развернувшихся на протяжении от Балтийского до Черного моря, заняли Лифляндию и Курляндию и, захватывая на своем пути огромные материальные ценности, оставленные русской армией, начали наступление против Советской республики с непосредственной целью свержения Советской власти. Половина этих дивизий двинулась через Нарву и Псков на Петроград.

Несмотря на то что Ленин принял ультиматум, наступление немцев продолжалось. Декретом Совнаркома от 21 февраля республика была объявлена в опасности. 22 февраля немцы выдвинули новые, гораздо более тяжелые условия для перемирия.

Наконец, после того как 23 февраля молодая Красная Армия нанесла поражение немцам под Псковом и Нарвой, они 3 марта подписали мир. В новой, присланной в Брест советской делегации, возглавленной Сокольниковым, я не участвовал.

16 марта IV Всероссийским съездом Советов, а через два дня и германским рейхстагом этот мирный договор был ратифицирован. Он, однако, не положил конца дальнейшим захватам и притязаниям Германии. Она предложила Советской России немедленно демобилизовать и разоружить армию, уничтожить флот, признать договор с Украинской радой. И этими наглыми требованиями дело не кончилось. 13 августа Германия потребовала заключить с ней добавочный договор — о выплате ей полутора миллиардов рублей золотом, а также заключить договоры с Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. Однако Германия нарушила и этот договор, захватив Дон и Крым.

Только 13 ноября 1918 года, после окончания войны Антантой и революции в Германии, ВЦИК смог аннулировать Брестский договор с его грабительскими условиями.

В заключение несколько слов о последних днях, проведенных мной в Бресте.

10 февраля, после отъезда из Бреста российской делегации, я, по своей должности председателя военной комиссии по перемирию, остался в Бресте один с моим телеграфистом-юзистом и его аппаратом. В офицерском собрании, куда я был приглашен столоваться, на меня не обращали уже никакого внимания. Не стесняясь моего присутствия, немцы говорили о предполагаемом наступлении против Советской России.

14 февраля после обеда Гофман подошел ко мне вместе с начальником оперативного отделения и обратился со следующим заявлением: «Троцкий объявил: ни война, ни мир, поэтому отпадает необходимость и в перемирии, и в вашем присутствии в Бресте. Завтра, в десять часов, в ваше распоряжение я предоставлю экстренный поезд, который и доставит вас к нейтральной полосе между фронтами». Сказав это, Гофман отошел. Желая показать, что слова генерала меня мало поразили, я в шутливом тоне сказал начальнику оперативного отделения: «А я только что вчера отдал в пошивку штаны!» Затем, не изменяя тона, спросил, будут ли мне опять завязывать глаза? Немец засмеялся и ответил, что доложит Гофману, а он, наверное, разрешит глаз не завязывать.

Видя, что немец разговаривает охотно, я спросил у него, куда делись наши офицеры Генерального штаба, бывшие в составе делегации.

— Германское правительство не могло отказать в их просьбе остаться в Германии, раз им их офицерская честь и присяга царю не позволяют перейти на сторону большевиков, — ответил немец с явным желанием уязвить меня.

Я сказал, что о присяге царю говорить не приходится, поскольку он сам отрекся от престола, а понятия об офицерской чести могут быть разные: мне, например, как русскому, моя офицерская честь не позволяет оторваться от своего народа и русской земли.

На этом разговор наш окончился, и я отправился, чтобы заняться несложными сборами в обратный путь.

Однако разговор с немцем и сообщение об оставшихся у них наших офицерах долго не давали мне заснуть в эту последнюю ночь в Бресте.

Из головы не выходили некогда наизусть заученные слова Тараса Бульбы, сказанные своим казакам о святости русского товарищества и братства. Неужели, думал я его мыслями, так легко русские люди стали принимать «бусурманские обычаи», гнушаться языком своим, продавать свой своего? Неужели милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость магната (вроде Гофмана) для них дороже всякого братства?

Как страстно захотелось мне предостеречь их словами Бульбы о том, что и «у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве», должна оставаться «крупица русского чувства»… «И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, — так никому ж из них не доведется так умирать! Никому, никому! Нехватит у них на то мышиной натуры их!»