Ольга Симонова-Партан - “Ты права, Филумена!” Об истинных вахтанговцах

Странное, часто повторяющееся и пугающее слово “Максачиха” было неотделимо от звукового фона моего детства, так же, как музицирование отца и пение мамы. Отчетливо вспоминается одно из ранних детских впечатлений. Мне лет пять-шесть, и мы с мамой живем в совсем незнакомой квартире. Квартира отдельная, но в ней почему-то все чужое. Мама, очевидно, предприняла одно из своих исчезновений — переездов, чтобы скрыться от отца и расстаться с ним (в который раз) навсегда. У нас в гостях кто-то из маминых близких театральных подруг. Я с удовольствием наворачиваю оладушки с черной смородиной, протертой с сахаром (традиционная еда детства, когда у мамы заканчивались деньги, а с отцом она была в ссоре), и подслушиваю леденящий мою детскую душу шепот взрослых. Говорят они опять о какой-то “Максачихе”, которая “всегда идет по трупам”, и о том, что она “опять кого-то сожрала”. Людка превращается в людоедку — оладушка с вареньем застревает у меня в горле, и мне представляется страшная атаманша, с бородавкой на носу и кинжалом в руке, которая разгуливает по трупам ею же прирезанных жертв, пережевывая остатки одной из них и выплевывая косточки. От ужаса меня начинает тошнить.

Когда вскоре помирившиеся родители приводят меня в театр Вахтангова на мою первую в жизни “Принцессу Турандот”, и я, наряженная, с желтым капроновым бантиком на конском хвосте и в желтеньком шерстяном платьице с рюшками на шейке, сижу в отцовской ложе, мама, глядя в программку, замечает, что рабыню Адельму в спектакле будет играть “Максачиха”. Я начинаю испуганно рыдать, прямо в ложе, предчувствуя страшную опасность быть съеденной людой-едкой, и требую немедленно увести меня из театра. Сдавшись на мамины заверения, что это я все себе напридумывала и что нечего подслушивать взрослые разговоры, а то уши вырастут, как у слона, я успокаиваюсь, увидев наконец-то на сцене эту загадочную “Максачиху-людоедку” — вовсе не страшную атаманшу моих фантазий, а миловидную татарскую княжну, а теперь рабыню Адельму, которая, так же как и принцесса Турандот — Борисова, смертельно влюблена в принца Калафа — Ланового. Поскольку все каверзы Адельма устраивает из-за любви, я постепенно примиряюсь с ее злодейством. Знаю (опять же по подслушиванию взрослых разговоров): любовь — это такая неизлечимая болезнь, как у моих мамы с папой, когда всеми силами стараешься выздороветь и вылечиться, но не можешь.

Так что же все-таки произошло тогда, в шестьдесят третьем?

3 апреля 1963 года. Вахтанговское закулисье перед началом спектакля по пьесе Льва Толстого “Живой труп” в постановке Рубена Николаевича Симонова. В роли Феди Протасова Николай Гриценко, в роли Лизы, жены Протасова, — звезда советского экрана Людмила Целиковская, а в роли цыганки Маши начинающая актриса Людмила Максакова. Мама играет одну из цыганок в хоре, хотя к этому времени ее театральная карьера складывается совсем неплохо — она играет и главные роли бок о бок с Мансуровой, Лановым и Ульяновым, как, например, Ангелу в одноименной пьесе греческого драматурга Севастикоглу.

В этот день случилось непоправимое. Услышав сплетни о том, что моего отца видели в ресторане интимно беседующим с Максаковой, в порыве неуправляемой ярости и отчаяния мама надавала ей пощечин и сорвала с нее парик — при свидетелях, прямо в гримуборной. Поскольку скандал был публичным и оскорбительным, да еще и во время творческого процесса, руководство театра, во главе с моим дедом, приняло безжалостное решение немедленно уволить артистку Валерию Николаевну Разинкову из театра за хулиганство, не соответствующие вахтанговской этике. Почему же она на Максакову набросилась, а не на отца? А она и ему надавала “по мордам” тем же вечером, когда он в ужасе прибежал на Скатертный, чтобы узнать, что произошло. И решила выгнать его раз и навсегда, и вычеркнуть его, бабника окаянного, из жизни, вместе с театром Вахтангова, под управлением такого же безбожного бабника, Рубена Николаевича, написав в дневнике “Женя умер”. Вот так это с ней просходило: безумный прилив отчаяния и вулканоизвержение.

Из дневника:

1963 год, 26 апреля

Набила морду Максаковой. Узнав, что актриса была с ним в ресторане, избила ее по лицу. Вечером позднее — его.

1963 год, 4 мая

Уволили из театра.

Судя по маминым дневникам, первые годы их романа она наивно верила всему, что по исконно-симоновскому обычаю плел ей женатый в ту пору отец. Так же, как, по словам Аллы Казанской, мой дед клялся и божился ей, что уйдет от моей бабушки и женится на ней, тогда совсем молоденькой красавице, “как только Женечка немного подрастет”, так же мой папа уверял, что уйдет от жены “как только подрастет Рубенчик” (отец был женат на Маргарите Ульяновне Лифановой, ставшей впоследствии женой известного драматурга Алексея Николаевича Арбузова). Ну вот такая семейная традиция. Старо это все, как мир, но наивные влюбленные сердца все еще попадаются на эту удочку.

Когда маму пригласили для беседы в комсомольскую организацию, ей сказали: “Ну вы бы Максакову где-нибудь в подворотне подкараулили, Лера, и выяснили бы с ней отношения. Дали бы пощечину, если уже на то пошло, никто бы ничего не видел — публично-то зачем?”

— Тогда бы это была не я, если б в подворотне, — ответила мама.

Она была страшная гордячка, и горячая при этом гордячка! В ее воспаленной голове, очевидно, носились старинные книжные образы публичных оскорблений, вызовов на дуэли. Ей казалось, что так правдивее, честнее. Прилюдно, площадно, точно, как в романах ее любимого Федора Михайловича. Припадочное безумие неврастеничных героинь на виду у всех!

Из дневника:

4 мая. Сегодня меня уволили. Очень тяжело думать о прошлом. Все время фантазировать всевозможные варианты, придумывая монологи. Легче всего забыть прошлое, учтя ошибки. Женя умер. Совсем внезапно.

Меня уволили с шумом и скандалом. Я без работы с ребенком на руках. Жить надо.

Это уже итог. Это подведена черта. 26 лет жизни зачеркнуто. Полжизни — прожито неверно и зря. Только слушать нельзя никого. Надо соображать самостоятельно. Правда есть только субъективная. Правда у каждого своя. Поэтому и кипятиться и возмущаться нечего. Ибо это значит навязывать окружающим свою правду. И надо считаться с чужой правдой. И заставить уважать свою правду, может, тоже необходимо, но это надо делать мягко, незаметно, хитро.

Винить никого не приходится.

Правда — это что-то идеальное. Правды нет.

Я приношу извинения Людмиле Васильевне Максаковой за столь подробные описания этого скандального происшествия, но изменить историю моей семьи не в моей власти. Именно это событие явилось началом маминого конца, без этого события трудно осознать конфликтную основу отношений моих родителей, значение квартиры на улице Танеевых, которая была так близка к театру — постоянно напоминая маме о потере. И она осознавала это всю жизнь. Это был одиозный поступок, из-за него она была изгнана из обетованной земли, по которой скорбела всю свою жизнь. С Максаковой они никогда больше не разговаривали и не здоровались, и имя ее было у нас в доме табу. Как только папа, забывшись, упоминал Максакову в том или ином, вполне невинном театрально-бытовом контексте, в него летели разнообразные предметы, различной величины и тяжести, или выливалось все, что попадало маме под руку. Отчего мне было порой смешно, а порой очень грустно. Она ни этого имени, ни всего того, что с этим именем было связано, не выносила на дух. Белела, каменела и выходила из себя.