Джузеппе Гарибальди - Джузеппе Гарибальди. Мемуары

Самым опасным был наш переход по открытому месту через волнистую равнину, отделяющую нас от врага. Здесь на нас дождем сыпались артиллерийские снаряды и пули. Многие мои люди были ранены. Но когда наконец мы достигли подножья Римской горы, то оказались почти в безопасности. Здесь «Тысяча», несколько уменьшившаяся численно, соединилась со своим авангардом. Положение наше было критическим: мы должны были победить. С этим твердым намерением мы под градом пуль стали подниматься на первый уступ горы. Не припомню, сколько было таких уступов, но прежде чем добраться до вершины, пришлось преодолеть немало таких террас и идти в гору почти без всякого прикрытия под убийственным огнем. Приказ — как можно меньше стрелять — был вызван плохим качеством затворов наших ружей, которыми нас снабдило сардинское правительство. Они почти не стреляли. В этих условиях нам оказали неоценимую услугу мужественные сыны Генуи. Вооруженные отличными карабинами и опытные в стрельбе, они поддержали честь нашего оружия. Пусть это послужит хорошим уроком итальянской молодежи; пусть она убедится, что ныне на поле брани недостаточно одной храбрости, а надо уметь хорошо владеть оружием и знать еще многое другое.

Калатафими! Когда я, переживший сотню сражений, буду при последнем вздохе и мои друзья увидят на моем лице гордую улыбку — то знайте, что, умирая, я вспомнил тебя, ибо не было битвы славнее. «Тысяча» — эти достойные представители народа в простом гражданском платье — с героическим хладнокровием атаковала одну за другой чудовищные позиции врага, солдат тирании в блестящей форме с аксельбантами и галунами и обратила их в бегство! Не забыть мне никогда эту горсточку юношей, которые, боясь, что меня ранят, окружили меня непроницаемой стеной, теснясь друг к другу, чтобы защитить своими драгоценными телами. Если я пишу сейчас, взволнованный до глубины души этими воспоминаниями, то имею полное основание! Разве не мой долг напомнить Италии хотя бы имена погибших отважных бойцов? Монтанари, Скиаффино, Серторио, Нулло, Виго, Тюкери, Тадеи и еще много других, имена которых я, к своей скорби, забыл.

Как я уже отмечал, южный склон Римской горы, на которую нам нужно было подняться, состоял из террас, земля которых используется в этой горной местности земледельцами. Мы быстро поднимались по обрывистому краю террас, тесня врага и останавливаясь, чтобы перевести дух и приготовиться к атаке под прикрытием этой естественной защиты. Так мы двигались, завоевывая одну террасу за другой, до вершины горы, где бурбонцы неустрашимо в последний раз попытались защитить свои позиции. Многие вражеские стрелки, когда снаряды у них кончились, бросали в нас камнями.

Наконец мы перешли к решительной атаке. Храбрейшие из «Тысячи», сомкнув свои ряды на последнем переходе, перевели дух и, измерив на глаз расстояние, которое им еще оставалось пройти, чтобы скрестить шпаги с врагом, словно львы бросились вперед с сознанием, что они сражаются за великое дело и должны победить. Бурбонцы не могли устоять перед бурным натиском мужественных борцов за свободу и обратились в бегство. Отступающий противник остановился лишь в городе Калатафими, находящемся на расстоянии нескольких миль от поля битвы. Мы перестали преследовать неприятеля лишь у самого входа в город, представлявшего выгодные и сильные позиции. Когда сражаешься, нужно побеждать: эта аксиома поистине верна во всех обстоятельствах, особенно на войне.

Победа у Калатафими, хотя и не принесла нам больших трофеев — мы отвоевали пушку, немного оружия и взяли несколько пленных, — имела огромное моральное значение, воодушевив население и деморализовав вражеское войско. Небольшой отряд «флибустьеров», о которых всегда пренебрежительно отзывались, без позументов и эполет обратил в бегство многочисленные отборные полки Бурбонов с артиллерией и прочим снаряжением, которыми командовал генерал, привыкший, подобно Лукуллу [310], съедать за одним ужином то, что добывала целая провинция. Таким образом, отряд горожан, пусть даже «флибустьеров», без золотых позументов, воодушевленный лишь любовью к родине, может победить врага. Первым существенным результатом был отход неприятеля из Калатафими, который мы заняли на следующее утро, 16 мая 1860 г.

Вторым весьма значительным последствием было нападение населения Партинико, Борджетто, Монтелепре и других местностей на отступающего врага. Повсюду образовались вооруженные отряды, которые присоединялись к нам, и энтузиазм в окрестных пунктах достиг своего апогея. Разбитый враг остановился только в Палермо, где он внес смятение в ряды бурбонцев и уверенность в сердца патриотов.

Наши и вражеские раненые были размещены в Вите и Калатафими. Среди наших были незаменимые потери. Монтанари, мой товарищ по Риму и Ломбардии, получил тяжелые ранения и скончался через несколько дней. Он был одним из тех, кого доктринеры именовали демагогами, ибо они не выносили рабства, любили родину и не хотели склонять колени перед капризами вельмож и льстить им. Монтанари был из Модены.

Скиаффино, юный лигуриец из Камольи, тоже альпийский стрелок и проводник, один из первых умер на поле брани — и Италия лишилась одного из лучших и храбрых своих бойцов. Он очень много работал в ночь нашего отъезда из Генуи и помогал Биксио в этом щекотливом деле. Де Амичи, тоже альпийский стрелок и проводник, один из первых умер славной смертью на поле сражения. Немало выдающихся бойцов из «Тысячи» пали при Калатафими, пали как наши предки римляне, скрестив свои мечи с вражескими, без единой жалобы, без единого крика, кроме возгласа: «Вива Италия!» Я пережил много битв и более тяжких и кровопролитных, но я не видел бойцов столь великолепных, как эти горожане-«флибустьеры» у Калатафими.

Победа при Калатафими была бесспорно решающей в блистательной кампании 1860 г. Надо было именно начать экспедицию с шумным военным успехом. Он деморализовал наших противников, которые со свойственной южанам пылкостью воображения рассказывали чудеса о храбрости «Тысячи». Были среди них такие, которые уверяли, что якобы видели, как пули их карабинов отскакивали от груди бойцов за свободу, словно они ударялись о бронзовую плиту, — эти рассказы подбодряли отважных сицилийцев, которые были совершенно подавлены внушительностью оружия бурбонцев и численностью их войска. Палермо, Милаццо, Вольтурно видели гораздо больше раненых и трупов. Но, с моей точки зрения, решающей была именно битва при Калатафими. После такого сражения наши уверились в победе. А когда начинаешь воевать с таким предзнаменованием, с такой верой в себя, ты должен победить! Бои у Новары, Кустоцы, Лиссе и может быть даже у Ментаны, хотя и проигранные в силу превосходства сил и средств врага, стали бедствием Италии, и не столько потому, что мы понесли потери людьми и оружием, сколько потому, что враги наши могли чваниться. Конечно, вражеские солдаты не превосходят итальянцев, но, готовясь воевать с нами, они будут считать нас легкой добычей, людьми, которых можно гнать вперед прикладом ружья. Для будущего торжественного испытания Италии нужен Фабий [311], который сумеет выжидать, если понадобится: наша страна такова, что может воевать как следует, принимать или нет битвы, а когда позиция и обстоятельства под стать, бросать в бой итальянцев, жаждущих сразиться и по природе своей способных на большие порывы. Наступит время и для Замы [312], где новый Сципион, пренебрегая числом врагов, сам на них нападет и обратит в бегство. И здесь меня неотступно преследует мысль о священниках, которые хотят превратить итальянцев в святош. Дело серьезное, если Италия этого не предотвратит. Иезуиты только и могут, что воспитать лжецов, ханжей и трусов! Пусть об этом подумает тот, кому полагается. Особенно пусть помнят, что воевать и идти в штыковую атаку могут лишь люди сильные.