Джузеппе Гарибальди - Джузеппе Гарибальди. Мемуары

16 мая мы заняли оставленный неприятелем Калатафими. Преобладающая часть наших раненых была перевезена в Вита. В Калатафими мы нашли тяжелораненых неприятелей и обращались с ними как с братьями.

Может быть угрызения совести терзали эти царствующие в Италии династии, натравливавшие наш несчастный народ, как собак, друг на друга? Угрызения совести?! Какие там угрызения совести! Разве все их усердие не было направлено именно на то, чтобы сеять вражду между итальянцами во имя личных и династических интересов? Но разве в Риме, в сердце Италии, не обосновалась «кучка помета и крови», как называл Гуеррацци [313]папство, которое существует для того, чтобы держать Италию разделенной навеки и продавать ее тому, кто больше даст?

Скучная и долгая история рассказывать обо всех этих господах, ныне, к счастью для нашей страны, нищенствующих или же ставших изменниками и развратителями наций.

17-го мы пришли в Алькамо, важный пункт, где нас восторженно встретили. В Партинико жители совершенно обезумели от радости. Бурбонские солдаты до битвы при Калатафими дурно обращались с ними, и, когда разгромленное войско врага обратилось в бегство, население Партинико преследовало его по пятам, стараясь нанести как можно больше потерь, наседая на него вплоть до самого Палермо. Мы находили трупы бурбонских солдат на дорогах, растерзанные собаками. Ужасное зрелище! Ведь это же были итальянцы, убитые итальянцами, и если бы они росли свободными гражданами, то хорошо послужили бы делу своей угнетенной родины. Теперь же по причине ненависти, порожденной жестокими хозяевами, они лежали растерзанные, разорванные на куски собственными братьями, разъяренными до такой степени, что кровь стынет в жилах!

Из прекрасных долин Алькамо и Партинико нашей колонне предстояло подняться через Борджетто на высокое плато Ренне, господствующее над Конка д’оро [314]и грациозным городом народа Веспри. Если бы в Италии среди сотни ее городов было бы хотя полдюжины таких, как Палермо, уже давно чужеземец не топтал бы нашу землю, и тогда, конечно, правительства сбиров или шпиков либо вели бы себя должным образом, либо дьявол давно унес бы их в преисподнюю.

Ренне явился бы для нас неприступной позицией, если бы, господствуя над дорогой Палермо — Партинико, он в свою очередь не был бы окружен со всех сторон высотами неправильных горных цепей, опоясывающих богатую долину столицы. Ренне запечатлелся в памяти во время похода «Тысячи». Два дня там не переставая лил дождь, и у нас не было надежного укрытия от ненастья. Людям было очень трудно, и кучка храбрецов доказала, что она способна переносить любые лишения, равно как и кровопролитные сражения.

Еще до 5 мая выехали из Генуи два молодых сицилийца, направленных в Тринакрию. Один из них, необыкновенно красивый, принадлежал к князьям Капаче и отличался изяществом сложения, характерным для людей, живущих в довольстве. Другой с черными как смоль волосами и правильными чертами загорелого лица, коренастый и крепкий с виду, отличался красотой южного простолюдина. Он был, можно безошибочно сказать, из той породы людей, которым суждено собственными силами поддерживать свое существование. Однако порой случается, что такие люди, движимые честолюбием, вырываются за пределы своей орбиты и если они одарены талантом, то возносятся с низших ступеней человеческого бытия до самых высоких. Таковы были Марий [315], Цинцинат [316], Колумб.

Оба, и Розалино Пило и Коррао, обладали сердцем львов. «Тысяча» повстречала этих смельчаков, которые, едва высадившись в Сицилии после необыкновенной переправы, сразу же стали призывать отважных сынов Этны к восстанию, рассчитывая при этом на скорую помощь с континента. Их было только двое. Они высадились на своей земле, изгнанные, приговоренные к смерти; они обошли весь остров, исполняя свою святую миссию с такой уверенностью — я скажу, не раздумывая, — словно пришли на землю, где им обеспечен безмятежный приют. Знай об этом, тирания! И знай еще, что это не край доносчиков! Ты только потеряла зря время, проповедуя подкуп и совращение. Здесь, где течет лава отца всех вулканов, твоя грубая власть, созданная на крови и позоре, эфемерна! Сбрось с себя эту маску блюстителя конституции, которой никто уж не верит, и покажи свою обезображенную рожу Гелиогабала [317]или Каракаллы [318].

Ведь дело лишь во времени, может быть сочтены уже года, а то и дни.

Пусть договорятся эти рычащие, грызущиеся потомки распрей и былого величия и, как при Веспри, за несколько часов не останется следа от всяких Манискалько [319]и их низостей.

Розолино Пило в схватке с бурбонцами, когда «Тысяча» вела перестрелку в окрестностях Ренне, был сражен вражеской пулей. В тот момент он собирался написать мне с высот Сан-Мартино и мертвым упал на землю Италия потеряла одного из той блестящей плеяды людей, которые своим благородным поведением заставляли ее забывать или менее чувствовать свое унижение, свои лишения. Коррао был менее счастлив, чем Розалино. После того, как он доблестно сражался в каждой битве 1860 г., он умер от пули итальянца, сводившего с ним личные счеты. Сицилия, конечно, никогда не забудет этих двух героических своих сыновей, истинных предшестренников «Тысячи».

Без убежища к почти без топлива, после двух дней, проведенных в Ренне под проливным дождем, вынужденные жечь телеграфные столбы, мы добрались до деревни Пьоппо, расположенной выше Монреале. Но позиция эта мало подходила для наших небольших боевых сил. Примерно 21 мая вражеская разведка, с которой мы обменялись несколькими выстрелами, навела меня на мысль занять более укрепленные позиции над перекрестком дорог, сливающихся у Ренне, оставив таким образом свободными коммуникации на дороге в Партинико, по которой мы пришли, и на дороге к югу от Сан-Джузеппе. Тактически означенная позиция была хорошо приспособлена, и мы могли бы в выгодном положении ожидать там врага. Однако дорога из Палермо в Корлеоне казалась мне более подходящей по двум соображениям: там открывался гораздо более обширный плацдарм для военных операций, и, кроме того, мы приходили в соприкосновение с многочисленными повстанческим отрядами, находившимися в Мизильмери, Медзоюзо и Корлеоне, куда я послал Ламаза, чтобы собрать их воедино. Потому я решил ночью перейти с дороги, ведущей в Парко, которую мы занимали, на дорогу из Корлеоне в Палермо.