Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

Я сказала тете:

– Я принимаю предложение, но с одним условием: я не хочу выходить замуж раньше восемнадцати лет; я еще слишком молода. Знает что-нибудь отец об этих планах? И что он думает об этом?

– У меня есть согласие и одобрение императора – ведь вы находитесь под его опекой. Ваш отец за границей. Скоро вы сами напишете ему обо всем, – ответила моя тетя несколько неопределенно, очевидно погруженная в свои мысли. Затем она добавила:

– Я скажу принцу, что он может повидать вас завтра и попросить вашей руки.

– Хорошо, – сказала я.

Она обняла меня и ушла, кажется, с легким сердцем.

Во второй половине дня меня одели и отвели в гостиную. Мои слабость и волнение были таковы, что я едва стояла на ногах, поэтому меня усадили на диван, принесли чайный столик. Ко мне присоединилась тетя в сопровождении своей сестры и принца. Две дамы поспешно выпили свой чай и оставили нас. Принц, которому было заметно не по себе, задал мне несколько вопросов о моем здоровье, затем он внезапно взял меня за руку и спросил, нравится ли он мне. Я ответила, что он мне нравится.

Поколебавшись секунду, он сказал:

– Хотели бы поехать в Швецию… со мной?

И я снова ответила:

– Да.

Он поднес мою руку к губам и поцеловал ее. Положение было мучительным как для него, так и для меня. В тот момент я услышала, как моя собака скребется в дверь, и, обрадовавшись новой теме для разговора, спросила принца, не впустит ли он мою собаку. Он встал и впустил ее, затем снова подошел ко мне. «Вы устали, – сказал он, – поэтому я оставлю вас». Поклонившись, он поцеловал меня в лоб и ушел. Дело было завершено.

Через несколько минут вернулись обе мои тети и поздравили меня с помолвкой. Затем меня опять уложили в постель – я еще была нездорова, да и лихорадка вернулась.

Было решено никому не говорить о моей помолвке, пока о ней не объявят сначала монархам обеих стран и моему отцу. Но я не смогла удержаться, чтобы не рассказать о ней Дмитрию, мадемуазель Элен и супругам Лайминг. Они восприняли новость без воодушевления, особенно мой брат; он отказывался принимать ее всерьез.

Моя старая горничная Таня, от которой я ничего не могла скрыть, причесывала мои волосы, когда я рассказала ей о помолвке. В отражении зеркала я увидела, как ее глаза наполнились слезами и она наклонилась, чтобы поцеловать меня в макушку. Быстрота, с которой все это было проделано, привела в замешательство моих близких, но все, кроме Дмитрия, были сдержанны и не говорили со мной об этом.

Было бы нечестно притворяться, что тогда я была несчастлива. Когда первое потрясение прошло, я восприняла ситуацию спокойно, даже с определенной долей удовольствия. Мне льстило, что я стала центром всеобщего внимания, и была слишком юна, чтобы заглянуть в будущее и предвидеть большую ответственность, которая была возложена на мои хрупкие плечи.

А тогда я хотела верить в счастье; казалось, что жизнь обязана дать мне его как своего рода компенсацию за мое печальное детство, за отсутствие любящих близких. Я устала от упорядоченного, размеренного существования в этом огромном доме. Я жаждала шума, волнений, разрядки да и вообще любых перемен.

Через два или три дня принц покинул Москву. К этому времени я выздоровела, и последние дни и вечера перед его отъездом мы провели вместе. Традиции того времени не позволяли помолвленным молодым людям ни на минуту оставаться наедине, но моя тетя сделала уступку, по ее мнению, огромную: она устраивалась в соседней комнате, оставив дверь открытой. Но в его присутствии меня охватывала робость, и, пока было возможно, я избегала оставаться с ним наедине.

Моей главной заботой теперь было то, как сообщить об этой новости отцу. На сердце было тяжело от угрызений совести, потому что я дала согласие, не спросив его совета. Я сообщила о своей печали тете. Но она словно не могла понять моих переживаний и только повторяла те фразы, которые мы так часто слышали от нее, а прежде от дяди: наш отец бросил нас, он переложил на других возложенные на него обязанности, и принимать решения, которые обеспечили бы мое счастье, теперь долг этих людей.

Слово «счастье» в ее устах звучало как приговор. В течение последующих месяцев я столько раз слышала от нее это слово, произносимое с самыми разными интонациями, что стала просто ненавидеть его: «Ваше счастье требует… Для вашего счастья… В интересах вашего счастья…» И так бесконечно.

Моему отцу нечего было бы сказать, он ничего не мог изменить; все было решено. Теперь оставалось только написать ему о произошедшем.

Так как я не знала, что писать или что сказать, письмо продиктовала мне тетя. Об этом я ни разу не вспоминала не покраснев. По такому случаю, как и на протяжении всего периода моей помолвки, я, безусловно, принесла жертву своему воспитанию. Я полностью смирилась и положилась на мудрость тети, написав все точно под ее диктовку.

Письмо было до такой степени сентиментальным, что не обмануло отца. Слова о любви и счастье были написаны слишком легко и были слишком акцентированы, чтобы быть искренними.

Зато при написании этого письма я наконец поняла, какие именно чувства я должна была испытывать к своему жениху. Я писала, что я «схожу с ума от любви» и что «эта любовь поразила меня как удар грома». «Довольно официальный удар грома», – отмечала я про себя с отвращением, но покорно писала его под тетину диктовку.

Ответ, который я получила из Парижа, был полон боли и печали. Отношение моей тети к моему отцу в продолжение всех этих событий сильно уязвляло его. Поспешность, с которой распорядились моим будущим, казалась ему непостижимой. По его словам, я была еще слишком молода, чтобы выходить замуж, слишком молода, чтобы самостоятельно принять решение. Его глубоко возмутил тот факт, что все сделали, не посоветовавшись с ним, и даже без его ведома.

Мой отец был не единственным человеком, на которого произвела неприятное впечатление столь поспешная и неожиданная помолвка. Мой дедушка, король Греции, также выразил свое несогласие. Он написал моей тете письмо, подчеркнув, что мне едва исполнилось семнадцать лет, и просил отложить бракосочетание до исполнения мне восемнадцати. Тетя объявила, что здесь она действует в согласии с моим желанием и желанием моего отца. Бракосочетание было назначено на весну 1908 года.

Сначала тетя раздражала меня своим поддразниванием, обычным, когда приближается момент священного супружества. Но вскоре я стала к нему нечувствительна и начала легко проникаться духом своего положения. Мое послушание, к ее удовольствию, объяснялось тем, что я в конце концов убедила себя, что по-настоящему привязана к принцу. Это было проще, чем пытаться сопротивляться неизбежному.