Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

Он прилагал явные усилия к тому, чтобы завоевать мое доверие, что было ему совсем не трудно. Он водил меня гулять и показывал прекрасные виды острова, которые любил. Человек большого ума, он обладал глубоким пониманием людских характеров. Я еще ни разу не встречала человека, который разговаривал бы со мной так, как он. Уединенный образ жизни очень многому научил его, и он разъяснял мне значение многого из того, что я прочитала из истории или наблюдала в природе и в человеческом характере, но никогда по-настоящему не понимала. Я навещала доктора на его вилле, которая представляла собой бывшую башню, построенную во времена сарацин. Он жил как отшельник, глубоко погруженный в размышления и созерцание этих уединенных мест.

Немногочисленные комнаты его башни были обставлены просто, но каждый предмет был редок и ценен. Вечером, когда темнело, зажигались серебряные, с гравировкой, римские масляные светильники. Не было ни одной негармоничной ноты во всем этом необычном доме. Все занимало свое место: от серебряных ламп до пирожных с фруктами, приготовленных старой крестьянкой, и любопытной кухонной утвари.

Умно, тактично доктор М. расспрашивал меня о моей жизни. Я полностью доверилась ему. Я рассказала о своем детстве, воспитании и замужестве, о печалях и разочарованиях, которые жизнь до сих пор приносила мне, о своем одиночестве, о своих самых глубоких личных проблемах. Я разговаривала с ним также о своих трудностях в поиске цели в жизни и о сомнительном состоянии своего здоровья, что, по моему мнению, было результатом моих волнений, самобичевания и уныния. Он терпеливо слушал, но именно мое здоровье, казалось, по-настоящему интересует его. Он много расспрашивал меня о моих детских болезнях и о моей наследственности. И по сей день я не знаю, какие выводы он сделал. То, что он сказал мне внезапно, почти резко, было следующее: у меня есть признаки болезни почек, и жизнь в холодном климате может быть вредной для меня.

Он предложил королеве написать своему мужу, что более длительное пребывание на Капри будет полезно для моего здоровья, и хотя я, как и планировала, вернусь в Швецию на Новый год, мне следовало бы вернуться на Капри сразу же после него. Королева так и сделала, и я уехала в Стокгольм с чувством, что в лице доктора М. я обрела друга и, может быть, нового и могущественного союзника.

В Швеции зимние виды спорта захватили, почти опьянили меня, и мои хвори, реальные или выдуманные, были на некоторое время забыты. Моя невестка организовала хоккейные команды из женщин, и мы играли на льду почти целый день.

В феврале король поехал, как обычно, в отпуск на Капри и взял меня с собой. Все было устроено так, что я должна была ехать без сопровождающих лиц. Король погостил на Капри всего несколько дней, а затем уехал в Ниццу. Я осталась одна на королевской вилле по-прежнему без всякого окружения.

Я никогда раньше не жила в таком глубоком уединении: ни звуки из внешнего мира, ни единая душа не проникали в это убежище. Остальной мир просто не существовал для нас. Мы вернулись к прежним привычкам; доктор и я пели под аккомпанемент королевы, возобновили наши прогулки и бесконечные споры. Но теперь отношение доктора ко мне переменилось: его мягкость исчезла, он стал чрезвычайно строг, обвинял в легкомыслии и непостоянстве и упрекал меня в том, что моя жизнь бесполезна и пуста.

Я слушала без возмущения или протеста, потому что была молода и неопытна. Мне казалось достаточно естественным, что он так разговаривает со мной, и я честно пыталась найти в том, что он говорил, какое-то руководство на будущее. Но он так подчеркивал мою неуравновешенность и другие недостатки, что я все больше сомневалась в себе и в конце концов впала в отчаяние. Неуверенность, сомнения вернулись вновь и даже усилились. Я чувствовала, что постепенно теряю ту малую толику независимости и свободы действий, которой за последние несколько лет я сумела добиться.

В марте доктор решил, что перемена пойдет на пользу как королеве, так и мне, и мы все вместе отправились в Сорренто, а затем в Амальфи. На обратном пути королева простудилась и серьезно заболела. Ее состояние не давало повода для тревоги, но требовало полнейшего покоя, и мое присутствие в доме, казалось, причиняет ей беспокойство.

Доктору М. пришлось телеграфировать в Стокгольм, чтобы компаньоны приехали ко мне на Капри, и устроил так, чтобы всех нас поселить на большой вилле, тогда никем не занятой. Заметно, что это не доставляло ему ни малейшего удовольствия, он надеялся изолировать меня от постороннего влияния, кроме своего собственного.

С приездом двух Рудебеков мое здоровье и энергия отчасти восстановились. Мы вели приятную и счастливую жизнь на той белой вилле с видом на Неаполитанский залив. Время пролетало быстро; вскоре уже наступила весна, очаровательная, нежная весна с запахами розмарина и морского бриза. Пришла пора уезжать с острова.

Доктор снова выразил серьезную озабоченность моими почками. Теперь он был в полной уверенности, что они серьезно поражены. По его словам, я должна была поехать с ним и с королевой в Германию и показаться специалисту, и никакие обстоятельства не должны помешать мне вернуться на Капри следующей зимой.

Как только королева достаточно окрепла, мы покинули Капри и поехали из Неаполя в Рим, где провели несколько дней в «Гранд-отеле», потом в Карлсруэ, а оттуда в Мюнхен на прием к специалисту. Осмотрев меня, два доктора посовещались, и специалист подтвердил точку зрения доктора М.

Они постановили, что зимой климат Швеции для меня опасен. Моя судьба была окончательно решена. Теперь каждую зиму – на Капри! Я понимала не без тревоги, что изменится вся моя жизнь. В будущем мне придется покидать дом и семью и более шести месяцев каждый год проводить в чужой стране, в атмосфере нездоровья. Приговор был окончательный, так как согласие короля и королевы уже было дано.

Но доктор М. теперь желал получить также одобрение и какого-нибудь члена моей собственной семьи. Так случилось, что тетя Элла была за границей. Впервые после того, как она стала вдовой, решила поехать в Англию навестить свою сестру, принцессу Викторию Баттенбергскую, которая только что перенесла операцию. По предложению доктора я написала ей и попросила ее приехать в Швецию.

К моему глубокому удивлению, она приехала. Я принимала ее в Стенхаммере. Она была в своем монашеском одеянии; я была искренне рада ее видеть. В мое беспорядочное существование она внесла упорядоченную деятельность, и жизнь стала более размеренной. Я так завидовала ее спокойствию и удовлетворению своей работой, что ее монастырь в тот момент показался мне убежищем, где я тоже могла бы найти себе дело, быть полезной. Я умоляла ее взять меня с собой, принять меня в общину. Она печально улыбалась в ответ на мои вспышки и не давала никакого ответа.