Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

В мире капитала жизненный успех и неуспех каждого индивидуума в конечном счете в какой-то степени определяет этот капитал. И хотя значение яковлевской выставки было гораздо в большей степени географическое и этнографическое, чем чисто художественное, о Яковлеве заговорил «весь Париж». Купленная Ситроэном пресса, восхваляя «гениального» промышленника, не могла, конечно, обойти молчанием и художника, сопровождавшего машины этого «гения от промышленности».

Яковлев пошел в гору. Выставленные им картины и рисунки были распроданы в несколько дней. Их начали покупать даже французские и заграничные музеи.

Карьера русского художника сложилась из ряда вон выходящая. Яковлеву завидовали. Перед ним заискивали.

В далекой от Парижа Латвии долгие годы жил, творил и скончался старый «передвижник» И. И. Богданов-Вельский — певец крестьянской детворы дореволюционного прошлого, «Некрасов в живописи», как часто называли его в эмиграции. Как художник, он пользуется у нас большой любовью и популярностью: его полотна украшают стены музеев, а репродукции-открытки расходятся в сотнях тысяч экземпляров по всему Советскому Союзу.

Но и этот громадный талант — живая связь с русскими художниками-демократами 60-х годов прошлого столетия — не избежал общей участи подавляющего большинства русских зарубежных художников. За пределами его родины русская деревня и крестьянские дети оказались никому не нужными. Художнику волей-неволей пришлось перейти на другие жанры живописи, совершенно ему несвойственные. Талант его увял.

Вне родной земли, родных людей и родной природы увял талант еще одного большого русского художника, который в первые годы нынешнего века взбудоражил своим молодым задором и смелостью всю художественную Москву. Это — Малявин. Его «бабы» и «сарафаны» были предметом страстных дискуссий, а перед его «Вихрем», занявшим когда-то целиком одну из стен Третьяковской галереи, всегда стояли толпы посетителей.

После Октябрьской революции он некоторое время жил в Швеции. Его «русские бабы» изредка появлялись на парижских выставках и в витринах парижских художественных магазинов, но от прежнего Малявина в них не осталось почти ничего. Малявин зарубежный завял, как завяли и многие другие его собратья.

В беседе за кружкой пива с одним из своих театральных сотоварищей Шаляпин как-то обмолвился следующими крылатыми словечками о Малявине: — Малюет он и сейчас неплохо, да только все его сарафаны полиняли, а бабы сделались какими-то тощими, с постными лицами… Видно, его сможет освежить только воздух родных полей и больше ничто…

Да, без воздуха родных полей и ежедневной и ежечасной связи с родным народом всякое искусство глохнет.

История русской послереволюционной эмиграции наглядно это показала.

В эмиграции часто говорилось, что история русского искусства будто бы мягко отнесется к русским композиторам, музыкантам, артистам, певцам, писателям и художникам, погубившим за рубежом свой талант или обезличившим его. Ведь все они будто бы в той или иной степени пробили брешь в стене, которая отделяла русскую музыку, театр, живопись и литературу от широких масс народов Запада, мало знавших русское искусство.

Короче говоря, порвав вольно или невольно связь с родиной, они будто бы с честью выполнили возложенную на них историческую миссию пропаганды русского национального искусства и литературы за границей, как некогда былинный Садко разнес по всему свету славу русской песни.

Но есть ли уверенность в том, что будущий историк, как былинный Старчище-пилигримище, не подойдет к зарубежному гусляру, не выбьет из его рук гусли и не скажет ему грозным голосом словами былины:

Такой уверенности у автора настоящих воспоминаний нет. Полагаю, что нет ее и у читателя.

В конце лета 1938 года политическая атмосфера в Европе сгустилась до предельной степени. В памятные мюнхенские дни западные «союзники» предали Чехословакию, отдав ее на растерзание Гитлеру. Через несколько месяцев после этого последовала оккупация Чехословакии.

Для «русского Парижа» стало ясно, что Европе не миновать военной грозы, но ни один человек в нем не предполагал, что самые страшные громовые удары раздадутся на Востоке.

3 сентября 1939 года Франция и Англия объявили Германии войну в ответ на ее нападение на Польшу.

У французов она получила название «странная война».

Шестимиллионная французская армия заняла оборонительные рубежи на бельгийской, германской и итальянской границах и, если не считать местных разведывательных операций микроскопического масштаба, не сделала в течение первых восьми месяцев ни одного выстрела.

Германия, разделавшись с Польшей, — тоже.

Париж погрузился во тьму и опустел. Ждали воздушных налетов. Их не было. Но все фонари на улицах были погашены, окна — затемнены. При входе в каждый дом был прилеплен бумажный плакат с надписью: Abri (убежище).

Тотальная мобилизация охватила всех мужчин до 48-летнего возраста. Все, кто не был мобилизован и имел материальную возможность, покинули Париж. Некоторые категории населения были эвакуированы в глубь страны за счет правительства. Легковые и грузовые машины реквизированы. Из иностранцев в городе остались только дипломаты и люди, которым ехать было некуда, в их числе, за редкими исключениями, все население «русского Парижа». Немногочисленное «второе поколение» русской эмиграции было насильственно включено во французские военные контингенты.

Старшие возрасты вплоть до 48-летнего на основании закона об «апатридах», о котором я говорил в одной из предыдущих глав, были предназначены для новых французских военных формирований, главным образом тылового профиля. Реализация этой меры была перенесена на весну 1940 года, но фактическое ее осуществление не состоялось вследствие неожиданного финала «странной войны».

Начиная с 10 мая 1940 года — даты вторжения германских армий в Бельгию и Голландию — война перестала быть «странной».

В сорок четыре дня все было кончено.

Шестимиллионная французская армия, не оказав в основной своей массе сколько-нибудь серьезного сопротивления, сдалась на милость победителя. Занимавшие «неприступную» «линию Мажино» два миллиона французских солдат сложили оружие, остававшееся в течение всех предыдущих месяцев войны почти без употребления.

14 июня 1940 года немцы вступили в Париж. Через несколько дней после этого Франция капитулировала.

В последние два дня перед вступлением германских войск в столицу Франции население «русского Парижа» попряталось по своим норам. Выходить на улицу стало опасно: объятые ужасом жители французской столицы, устремившиеся в количестве нескольких миллионов человек к южным парижским заставам, были охвачены шпиономанией. Появление на улице иностранца было равносильно поднесению зажженной спички к бочке с порохом.