Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Думаю, что я тогда в своем «буршевом раже» — а мы, ясное дело, знали наизусть все песни из студенческих сборников корпорантов — вербовал всех без разбору знакомых вступать в наши ряды.

Это не могло хорошо кончиться. Очаровательная игра продлилась около года, но потом лопнула. Некто, кому было отказано в приеме, донес на нас школьному начальству. Последовали официальные приглашения родителей в школу, угрозы исключения из нее. Пепел на нашу голову! Немедля каяться и все прекращать!

Митавский гребной клуб, престижный ферейн, в который мой отец бог весть почему вступил, избрал его своим президентом. У клуба был собственный особняк, ангар с большим количеством новых лодок — одиночек, двоек, четверок, на которых устраивались гонки совсем как те, что спокон веку проводились между Оксфордом и Кембриджем. Клубная жизнь протекала на вполне феодальный манер, там был даже в высшей степени лощеный слуга, которого именовали батлером. Отец иногда заглядывал туда после работы выпить рюмку шерри или «николашки». А однажды он прикатил оттуда с целой компанией молодых людей, едва уместившихся на двух дрожках, к радости моих четырех сестер и к ужасу моей матери, которая не была оповещена и поэтому не могла подготовиться к этому нашествию. Девушки принялись играть с молодыми людьми в фанты, весело шутить с ними и слегка флиртовать.

Нередко по воскресеньям и праздникам совершались прогулки за город, чаще всего на клубных лодках, которые замечательно подходили для этой цели. Кроме того, играли в крикет. Я редко спускался для этого со своего второго этажа.

А виной тому были конечно же девушки. Не так давно столь решительно презираемые, они вновь обрели во мне своего старого врага. Точнее сказать, причиной того стала одна из сестер моего товарища по «Минерве» — зеленоглазая, кокетливая девушка с пепельными волосами, которую к тому же звали Франциской. Разве мог я не вспомнить юного Гете? Еще один умнейший европеец, один из решительных противников женских чар, стал очередной их жертвой. Короче говоря, я влюбился.

А что она? Она отнеслась ко мне благосклонно, но еще благосклоннее — к одному школьному приятелю из старшего класса, переехавшему к нам из Феллина.

Тем временем, однако, произошло нечто, что некоторым образом приоткрыло дверь в мое будущее.

Зимой я сочинил для последнего номера нашего школьного журнала юмореску, в которой описывал некое происшествие на катке: «Брюзга обрызган». Об этом прослышал главный редактор митавской газеты барон Оргис фон Рутенберг. Он попросил меня показать ему опус — и неожиданно напечатал эту историйку в своей газете. Я еще подписал ее дурацким псевдонимом Ганс Герн, хотя должен сказать, что меня все называли именно Гансом и на первых книгах стоит имя Ганс; лишь в 1909 году я вернулся к тому имени, которым меня окрестили, — Иоганнес.

Кроме того, я начал новую пьесу, и очень непростую. Из немецкого Средневековья, как и многие до того. Но на сей раз речь шла о религии. Главный герой был юноша-лютеранин, пьеса называлась «Послушник». Я долго над нею бился. По заглавию можно судить и о содержании. Грешная любовь монаха. Из чего понятно, какими мыслями была занята голова шестнадцатилетнего человека. Но понятно и то, что меня начали занимать религиозные вещи.

И о запутанных проблемах стихосложения я должен был теперь думать постоянно. «Никому не сказывай кроме мудрецов» прозвучало для меня как откровение. И вот, оставшись однажды дома один, я решил попробовать, а не получатся ли и у меня стихи.

Они получились. Причем стихи был не о бурах, не о картинах природы или временах года, нет, я написал о Святом Духе. Что по-своему, как мне кажется, показательно.

В Духов День он входит в дом,

И березовым веет листом.

Свежий запах гонит прочь Затхлость, хвори дочь.

Приветствую тебя, Дух Свят,

Тебе душевно всегда рад.

О, ты, что звезды на небе святишь И в каждом атоме сидишь.

Ведь без тебя я был бы нем,

Не соль земли — я был никем.

Лишь ты поднял меня с земли.

Твое мне Слово отвори.

Ты и во мне, великий Дух,

Вострепетал и не потух.

Не покидай меня, прошу,

В твоем огне легко дышу.

Прости, что был такой балбес.

Открой мне мир твоих чудес,

Крылом своим меня обвей,

Дарами звезд меня согрей.

Мирские сети разомкни,

Меня на волю отпусти;

Дай юному к тебе восстать,

Тебя во славе восприять.

Вопреки своим обыкновениям, эту стихотворную конструкцию я показал матери, некоторым сестрам, классному руководителю. Все они только покачали головой, никому- то стихотворение мое не понравилось.

В то время я был влюблен, если я ничего не путаю, во Франциску, которая была, кажется, чуть старше меня; во

всяком случае, умнее. Я не упускал ни одной возможности видеть ее, а на катке каждый вечер таких возможностей было предостаточно. Я страшно ревновал Франциску к своему сопернику, который уделял ей мало внимания, — видимо, был настолько уверен в своем превосходстве. Это побудило меня приступить к решительным действиям.

В ноябре 1902 года, точнехонько в тот день, когда стукнуло полгода после моего дня рождения, я, делая визит ее брату, улучил минуту и задал ей роковой вопрос: он или я. Влепив мне настоящий поцелуй и сопроводив его фальшивыми слезами, она выбрала… обоих. Последовала великая трагическая сцена, во время которой мы шагали с ней туда- сюда по заснеженному саду за домом, луна поглядывала на меня с издевкой… Оставалось только посильнее хлопнуть дверью.

С мировой скорбью в груди — на конькобежную дорожку. «В память минувших утех». Один под луною на льду. Клятвы самому себе, не без истерики. Луч света, протянувшийся от Ориона; я принял его за ангела. Он утешил меня как друг, и я пошел домой. Дома, не чувствуя холода, написал сразу два любовных стихотворения. Стихотворения плохие, под Гейне, которым тогда на короткое время увлекся.

Это душевное потрясение стало началом моей писательской карьеры; с того самого 26 ноября я уже никогда не прекращал писать стихи. В первое время делал это непрерывно, позднее лишь периодами. Сентябрь 1910-го, лето 1913-го, январь 1914-го. По большей части — в духе разговора Гёте с Эккерманом от 18 сентября 1823 года — стихи по случаю. Поэтому я почти ничего из них не опубликовал, они казались мне слишком «частными».

Дома я поначалу никому не показывал свои вирши, зато раздобыл адреса некоторых известных поэтов. Им я послал свои опыты, и, как ни удивительно, все они мне ответили. Детлев фон Лилиенкрон написал даже: «ex ungue leonem» («по когтям узнаю льва»), что мне до сих пор кажется невероятным, так как стихи были плохи. Князь Шёнайх-Каролат, которого я особенно почитал, откликнулся более сдержанно, но в целом одобрительно. Рихард Демель даже прислал рифмованное четверостишие. Густав Фальке, Цезар Фляйшлен, Карл Буссе, поэтические боги того времени, ныне вполне забытые, тоже хвалили, кто меньше, кто больше, а кое-кто даже узнавал в моем дебюте себя! Короче говоря, я почувствовал свое призвание. Итак, я начинающий поэт, прочь сомнения. А с театром я сроднился давно, драматург был заправский. Надо ли такому гению еще учиться? Учебу я в надменности своей запустил. И остался на второй год в выпускном классе.