Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

В глубине за сараями, на самом краю участка, стоял маленький домик, в котором жил управляющий с женой и сыном. Этот сын был конюх и кучер, ибо при дровяном хозяйстве были, конечно, и лошади и огромные фуры, на которых доставляли дрова заказчикам или отвозили товары в порт. Кроме того, в его обязанности входило и кормить псов — неудивительно поэтому, что эти звери не тронули и даже не облаяли его.

Его-то я и видел под своим окном, этого увальня с грубым, испитым лицом, который вечно всюду скандалил и буянил. За несколько дней до того он разругался с хозяином и должен был получить расчет

Пожарные уже устроились с колбасой и пивом под моим окном, мирно беседуя со мной и служанками, когда перед самым рассветом появился сын управляющего. Он сделал вид, что страшно удивлен происходящим, и притворился пьяным. На меня он поглядывал искоса, якобы не замечая иронию в моих словах, и вскоре, пробормотав что-то невнятное, удалился.

У него конечно же нашлось алиби; его дружки встали за него горой, уверяя, что в означенное время он гулял вместе с ними. И хотя в полицейском участке, куда отец меня всякий раз отвозил, меня подолгу допрашивали, толку от этого не было никакого, поскольку я был еще несовершеннолетний и, стало быть, по тогдашним законам неполноценный свидетель.

Поначалу-то я очень важничал — еще бы, оказаться единственным свидетелем в таком шумном деле, это было, конечно, не слабо. Кроме того, не вмешайся я вовремя, оно бы вообще кончилось скверно. Владелец складов хотел подарить мне велосипед, и страховое агентство оценило мой истошный вопль, подарив мне чудесный фотографический аппарат, — это алюминиевое сокровище сильно повысило мой престиж в собственных глазах. Не говоря уж о том, что этой штукой мне легче было ограждать себя от вечного тона превосходства моих задавак-сестер.

А в остальном, как водится, вышли одни неприятности. Уже через несколько недель наша служанка принесла домой угрожающие слухи, что нас с отцом притянут к ответу за наведение подозрений на невинного человека. Однажды отца обругали по дороге на работу какие-то незнакомые люди, а поскольку его путь в бюро пролегал по пустынной улочке, дальнейшее выяснение отношений могло плохо кончиться — отцу как-никак в это время было уже около шестидесяти. А меня те же люди подстерегли один раз по дороге из школы.

Неподалеку от нашего дома проходил старый городской канал, отведенный от Дриксы. Был он давно заброшен и со временем превратился в мелкое вонючее болото, над которым был перекинут каменный мост. Там-то и прихватили меня трое диковатого вида мужчин в рабочих спецовках. Прижав меня к перилам, они что-то выкрикивали по-латышски; толком я их не понимал, но догадывался, что они желают сбросить меня в воду — перспектива малоприятная. Я, конечно, упирался как мог, но что я мог против троих? К счастью, улица в это время не была пустынной, нашлись прохожие, которые за меня вступились. Особенно усердствовали две старые женщины, набросившиеся на хулиганов с руганью и вырвавшие меня из их лап. Домой я явился позже обычного и в сильном волнении.

Это переполнило чашу терпения. Поскольку отцу моему и без того приходилось довольно далеко шагать на работу и обратно, да к тому же дни становились все короче, и в наступающей под вечер темноте могло случиться что угодно, родители решили переехать на другую квартиру, которую и подыскали на старой доброй Шрайберштрассе, недалеко от нашей самой первой квартиры. Шесть больших комнат и просторный симпатичный сад с цветами, ягодами и фруктовыми деревьями. В самом начале осени мы переехали.

Разумеется, вся эта история выбила меня из колеи, так как впервые в жизни я столкнулся с несправедливостью и преступлением. И не только это одно. Внезапно обнаружились люди, которым мы не сделали ничего дурного и которые были явно настроены против нас. Меня особенно потрясло, что нашлись лжесвидетели, которые под присягой поклялись, что у поджигателя есть алиби. Никто не сомневался в том, что дом поджег он, так как же можно было клясться, что это не так? Отец высмеял меня, когда я поделился с ним своим недоумением: уж таков этот мир и мне пора к нему привыкать. Правда, сцену поджога я обратил в свою пользу, употребив ее как материал для очередной своей пьесы. Действие в ней разворачивалось во время нашествия врагов, которые опустошали город; воспользовавшись этим, преступник поджег дом своего благодетеля.

К Рождеству отец подарил мне цитру. Я полагаю, упражнения моих трех сестер на стареньком пианино, по клавишам которого они долбили еще в Виндаве, так ему надоели, что он возжелал других звуков.

Усердный музыкант из меня не получился, хотя я — наперекор сестрам, помешанным на своем пианино, — не щадил инструмент, добиваясь громкости. Пиком моих достижений стал гимн буров, ибо в то время как раз разгорелась Бурская война (1899) и все мы, конечно, были на стороне этого маленького народа. Тем самым мы приводили в негодование одного молодого шведа, застрявшего в Митаве, чтобы на местной консервной фабрике освоить искусство закатывания в банки тартуских килек и рижских шпрот. Он

«строил куры» моей сестре Лоре и был за захватчиков-англичан, стремившихся подчинить себе буров. За это он стал предметом моих постоянных насмешек. Не думаю, впрочем, что мой с энтузиазмом разыгрываемый гимн буров отвадил его от ухаживаний за Лорой. Я думаю, что моя двадцатилетняя в то время сестра попросту не ответила ему взаимностью. Хотя, в общем-то, он был вполне мил и даже научил меня, проявив изрядное терпение, готовить шведский пунш. Он презабавно коверкал язык и как раз благодаря этому имел невероятный успех у латышек с консервной фабрики. Однажды, когда я зашел к нему в гости, он вздумал приобщить к этому успеху и меня, предложив мне одну из наложниц своего гарема; я, конечно, вырвался и бежал — преследуемый хохотом обоих.

Но хорошо помню, что я не постеснялся использовать цитру для сочинения собственных композиций. Склонность к изобретению всяких мелодий и привычка насвистывать или напевать их себе под нос остались со мной навсегда.

Годом позже возникло новое и куда более опасное искушение музами.

Наш любимый учитель немецкого языка дошел в своем курсе до драмы, и мы начали по ролям читать в классе пьесы — Шиллера и Грильпарцера.

Сам он, ладно сложенный блондин среднего роста, оказался хорошим актером; вот ему и пришла в голову мысль поставить со своими учениками какую-нибудь пьесу на сцене цехового ферейна. Эта сцена явилась на смену бывшему городскому театру, здание которого, находившееся неподалеку от Рыночной площади, заметно обветшало — оно теперь принимало только раз в год, в Иоанновы дни, гастроли Рижского Немецкого театра, привозившего свои новые постановки современных пьес; среди прочего — «Электру» Гофмансталя и все новые пьесы Гауптмана. Поскольку ферейн как раз намеревался провести электричество, то и повод проявить себя в настоящем театральном шоу был вполне подходящий. Наш учитель выбрал «Вильгельма Телля»; сам он режиссировал спектакль и представлял главного героя.