Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

В маленькой комнате на северной стороне обитал умница- европеец. Огромную южную занимали три мои сестры. Так что Сашу поместили в одну из западных комнат, окна которой выходили на парк латвийского клуба. Он стал таким образом моим соседом.

Он много рассказывал о своей, в общем-то, не слишком блестящей богемной жизни. Но меня она захватила, и я восхищался им, особенно в тот вечер, когда он, облачившись в костюм, читал нам монологи и пел. Что при этом думали родители, я не знаю, но я видел в нем героя.

Мальчишник перед свадьбой прошел очень весело, и само торжество бракосочетания очень взволновало меня, открыв какие-то совершенно новые и неожиданные, пафосные стороны повседневной жизни. И они отразились, конечно, в очередной моей пьесе. Героем был принц из эпохи немецкого Средневековья. Героиня была из бюргерской среды. Но все барьеры были взяты, препятствия преодолены. В конце концов они с благословения родителей, хотя и после некоторых мучений, пошли под венец. И эту рукопись поглотило время. Мне запомнилось только одно место: «бюргерская дочь» сидит в своей опочивальне перед зеркалом, разглядывает себя в зеркало и спрашивает камеристку (ну, как же без камеристки?!): «Скажи, Берта, я красива?»

Брат, которым я так восхищался, высокий молодой мужчина, совершенно безбородый, — кажется, первый безбородый Гюнтер, ибо даже прадедушка носил элегантную эспаньолку, — по самые уши был влюблен в свою Хдвиг, которая и тогда уже казалась мне безнадежной мещанкой. Вечно они миловались где-нибудь по укромным углам. Мне, противнику всяких девчонок, это казалось ужасно глупым. Их лица, когда они обнимались, чувствуя себя наедине, становились какими-то совершенно другими. И то, о чем говорил Саша, было трудно понять. Будто он ради своей невесты основал с товарищем что-то вроде кочующей актерской и певческой труппы. Осели они в Дрездене, там должны были выступать несколько месяцев в году, а в остальное время разъезжать по большим и маленьким саксонским городам. Это меня разочаровало. Ведь свободный художник неизбежно погибнет в семейных хлопотах! Художнику нельзя думать о семье! А Саша прожужжал мне все уши о предстоящем семейном счастье. Разве ради этого убежал он из дома?

У взрослых были свои секреты. Конечно, неплохо было бы их разузнать, но стоит ли? Уж эти мне голубки да куры с

их курлыканьем да милованьем! Ни один из умнейших европейцев не может принимать их всерьез. Но находятся же люди, которые относятся к ним столь серьезно, что даже женятся на них. И даже жертвуют всем своим мужским великолепием ради этих гусынь.

Родители? Ну, это дело другое. Но эти? Ничего не поймешь. Секрет и есть. И как-то он все же волнует — как все неизведанное и чужое. Почему-то вдруг, ни с того ни с сего, сильнее стучит сердце.

Утешаться оставалось тем, что и у самого были секреты. В маленьком шкафчике таились рукописи трех пьес. И один до дыр зачитанный роман — «Браун благородный». Книга, которую дали на время под залог самых страшных клятв, любовный роман, хоть и пустенький, но в нем есть такие места, что просто горят уши при чтении, и читать-то стыдно, и надо бы сжечь книжку, а поди ж ты… Она лежала в шкафу давно прочитанная и давно бы надо было ее отдать, а все никак…

Когда взрослые спрашивали, кем я хочу стать, я не знал что ответить. Правда, отец уже не раз будто вскользь замечал, что профессия историка или географа не так уж и дурна, но был ли то сознательный намек с его стороны? У взрослых своя манера разговаривать с мальчиками. Что ж, и у мальчиков тоже своя манера слушать — вежливо, но в пол-уха.

Непонятный и все равно боготворимый Саша уехал со своей женой в Дрезден.

Прошел еще год. Меня перевели в следующий класс, уже «кварта», тут мучают языками, в особенное отчаяние приводит русский с его глаголами, с джунглями его орфографии.

В передний дом, выходивший на улицу — наш-το ведь был расположен в саду, — собрались провести электрическое освещение. В то время то была новость сенсационная, свидетельствовавшая о благосостоянии владельца дома, которому принадлежали сараи и дровяные склады у нас во дворе. С крыши самого дальнего сарая мы могли

наблюдать, как проводятся велосипедные гонки в саду Латвийского клуба. Мы часами наблюдали за ними вместе с сыном владельца дома, со знанием дела оценивая гонщиков. Под крышей одного из сараев обитали два здоровенных пса, бдительно охранявшие владения хозяина, отгороженные от нашего сада забором. Напротив моего окна была небольшая лесопильня, где изготавливали доски и где, разумеется, стоял неуничтожимый смолистый дух свежей стружки.

Однажды жаркой августовской ночью я долго не мог заснуть. Окно было открыто. Как вдруг я заметил, что там, снаружи, стало светлее — словно от потрескивающего факела. Я подумал, что это сын хозяина балуется только что проведенным электричеством в переднем доме, и выскочил из кровати, чтобы напугать его каким-нибудь индейским криком.

Прямо под моим окном у забора стоял какой-то мужчина в спортивной шапочке и бросал зажженные спички в костер из стружек и мелких деревянных обрезков. Поджигатель! Я закричал что было сил: «Пожар! Пожар!» Слышно было, должно быть, за километр. Мужчина поднял голову, побежал за угол и одним махом перескочил через забор. Но я узнал его.

Пожар внизу меж тем разгорался. Продолжая истошно кричать, я кубарем скатился с лестницы, чтобы разбудить родителей. Они, с трудом еще понимая, что происходит, стали напяливать на себя одежду. А дровяной склад за нашим домом горел уже в пяти местах.

Приехали пожарные, подоспела подмога, но только через несколько часов удалось справиться с огнем. Кроме пожарных, прибыли и полицейские — ведь мысль о поджоге сразу пришла всем в голову, — а среди них и русский следователь.

Тут-то, наконец, я попытался заговорить о том, что увидел, — в суматохе было поначалу не до того. Следователь быстро увел меня в дом. Здесь, стараясь, по-видимому, расположить меня к предельной откровенности, он положил руку мне на плечо. Отчего-то я вдруг испугался и рванулся прочь, чтобы позвать на помощь отца, следователь побежал за мной и столкнулся лоб в лоб с моим родителем. Между ними началась перепалка. Русский заподозрил отца в том, что он вместе с хозяином дома, которого он принял за его компаньона, инсценировал этот поджог. Но тут он, что называется, не на того нарвался. Отец так рявкнул на несчастного мелкого чиновника, что тот стал озираться в поисках защиты со стороны сопровождающих его полицейских. Когда же он узнал, кто стоит перед ним, то стал униженно извиняться, превратившись из свирепого Голиафа первых минут этого диалога в маленького человечка с самыми вежливыми манерами. Тем не менее он должен был меня допросить.