Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

нительно к Любови Дмитриевне с несомненностью означали глубокие тайны, окутывавшие ее красоту. Это было почтительное скрытое объяснение в любви. Любовь Дмитриевна так это и поняла, она поблагодарила меня, тепло улыбнувшись, взяла у меня из рук бумагу, прочитала стихотворение еще раз, сложила листок и поцеловала меня в лоб. И дала мне свое прозвище, которым в дальнейшем всегда пользовалась: Herr Ritter, господин рыцарь.

Я получил в Петербурге и другие прозвища. Вячеслав Иванов называл меня Стройное пламя; еще в 1949 году, незадолго до своей смерти, он прислал мне из Рима открытку с таким обращением. Михаил Кузмин называл меня Хьюдж. А еще в ходу было пущенное кем-то Каменный мальчик.

Под вечер пришел поэт Пяст (польского происхождения), с которым я быстро подружился. С ним я мог обсуждать сложнейшие случаи просодии, в которой он был дока — в отличие от Блока, вопросами метрики и просодии совершенно не интересовавшегося. Мы без устали обсуждали с Пястом, к примеру, различные формы сонета — сонет Петрарки, сонет Шекспира, французские сонеты, написанные александрийским стихом, а также sonetti a coda. Мы задавались вопросом, возможны ли иные многосложные рифмы кроме дактильных, часами прогуливаясь при этом по садам мировой литературы. Мы оба были влюблены в испанцев; позже Пяст обработал, если не ошибаюсь, «Дона Жиля в зеленых штанах» Тирсо де Молины.

Пришел Сергей Городецкий; как и Пяст, он был лишь немного старше меня: длинный жеребец с рыжей гривой, шумный, смешливый. Тоже студент, как Блок и Пяст, и тоже отчетливых левых взглядов. Он быстро обрел известность своими обработками русского фольклора. Русские любят свой фольклор. Поэты из близкого к природе крестьянства, естественным образом опиравшиеся на фольклор в своем творчестве, всегда пользовались у них успехом; достаточно вспомнить Кольцова, к которому позднее присоединились Есенин и особенно Клюев. Городецкий не вполне вписывался в круг молодых русских символистов. Хотя он всюду говорил о своей принадлежности к новой школе, дружил с Блоком и был любимым учеником Иванова, в нем трудно узреть «правоверного» символиста. Во всяком случае, он оставался с ними недолго, основав в 1911 году вместе с Николаем Гумилевым школу акмеистов. Городецкий был настоящим поэтом, которому удавались поистине лихие стихи, особенно о русских бродягах — странниках. Сергею Митрофановичу и мне суждено было стать последними из могикан Серебряного века русской поэзии; совсем недавно еще он передавал мне приветы из Москвы через одну нашу общую знакомую, сопроводив их многими лестными словами; позвольте и мне, мой старинный товарищ по незабываемому времени, на этом месте от всей души поприветствовать вас! Правда, приветствие мое несколько запоздало, недавно и он скончался. Теперь я последний.

Пришли также Евгений Семенов (Женя) — умница, ближайший друг Блока, с которым он, кажется, ни разу не ссорился, и веселый живчик — композитор Панченко. Мы были пестрой и любознательной компанией, которую не пугали призраки, которая готова была играть и с небесными силами, с жадностью впитывая новые слова.

Красивая жена Блока стала настоящим идолом целого круга московских поэтов, гениальных и играющих в гениев. Она стала для них воплощением Софии, земной премудрости глубочайшей, то есть почти богоподобным символом. Всем этим она, естественно, не была для своего мужа, лоэта Александра Блока, по каковой причине у него были запутанные отношения кое с кем из московских друзей. Один из этих москвичей, племянник философа Владимира Соловьева, стал позднее, в труднейшую минуту своей жизни, православным священником. Такое это было время. Все выглядело поначалу как игра, но потом проникало глубоко в кровь.

Не игрой было и то, что заставило по-новому прозвучать лирику Блока. Почти в тот же день, что и посвященное мне стихотворение, возникли другие его строки — с первыми очертаниями другого женского образа, не того, что долгие годы воплощала — как «прекрасная дама» — Любовь Дмитриевна. Вскоре после этого возник известный цикл, посвященный той Незнакомке, что взбудоражила всю Россию, сделав имя Блока знаменитым. С Блоком что-то происходило. В разгар выпускных экзаменов в университете он вдруг пустился со своим другом-писателем Чулковым в удалой загул на островах в дельте Невы, где пропадал дни и ночи. Поэт явно вступил в какую-то новую душевную фазу.

Рядом с его письменным столом находилась полка с самыми важными для него книгами, среди которых были и труды Владимира Соловьева, его дальнего родственника. Поскольку я плохо знал поэзию этого мыслителя, то попросил у Блока один том для прочтения. Он отверг просьбу, прямо-таки отмахнувшись и заявив, что там у него много личных помет на полях книги, которые никто не должен видеть. Любовь Дмитриевна при этом подмигнула мне с улыбкой. Мне показалось, что Блок что-то скрывает, может быть, какую-то свою вину. Спустя несколько лет я узнал, что так оно и было.

Стихи, стихи за стихами. Потом ужин. А потом снова русские разговоры до глубокой ночи.

Тайны символизма. Тайны стиха, тайны искусства для искусства, которое лишь делает вид, что обращается ко всем людям. Все мы тогда были заодно и все приближались к тому распутью, где нетерпение духа переходит в уступчивость плоти. Путь, которым проходят на земле все. Почти все.

Тогда мы были еще само нетерпение. Блок остался самим собой; чем старше он становился, тем упорнее пытался защитить то, что должен был давно уж предать. Прекрасная дама превратилась в тоже прекрасную, но продажную Незнакомку, потом обе слились в страстном, болезненном образе Руси, России как Жены. Вот только вопрос: любил ли он Россию? Любил ли он настоящую Россию и по-настоящему? С большим удручением приходится думать о том апофеозе революционной, большевистской России, который он создал в «Двенадцати», последней своей поэме, весь мир очаровавшей в 1918 году. Тогда Блок даже не ощутил ни малейшего святотатства в том, что у него за Христом маршируют двенадцать одержимых головорезов, а с ними приблудный пес. Позднее он и сам себе ужаснулся.

В 1906 году Блок еще не знал, куда приведет его путь.

Но если б и знал, он бы с него не свернул, хотя бы уж из- за этого русского наплевательского «ничево!». А отчасти из-за страсти к самопожертвованию, тоже насквозь русской. Был ли Блок вообще русским? Он говорил «да!». Но на самом деле? Не был ли он младшим братом лермонтовского Демона?

Он завораживал. Он настолько верил в себя, что приходилось ему верить. Этот новый Антиной был настолько влюблен в себя тайно, что приходилось любить его явно.

Мы все любили его. Тысячи, сотни тысяч людей. Не только женщины. Вся русская молодежь жила его стихами. Первые появились в 1904 году, а в 1908-м он был уже идолом новой России.