Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Эти вечера длились долго, иногда всю ночь до утра. Вспоминаю, как однажды мы, ведомые Вячеславом Ивановым, поднялись на крышу, чтобы полюбоваться восходом солнца; под нами простирался Таврический сад, внизу только-только просыпался город, по его улицам спешили первые прохожие, а сверху на них лились раскатистые звуки «Незнакомки» в величественном исполнении самого автора. Я думаю, то была премьера этого хрестоматийного теперь стихотворения. Все там было совершенно по-русски и в то же время с какой-то нерусской трансцендентностью, совершенно так, каков и сам святой и падший град Санкт- Петербург, эта столица духов всего мира. Среды на «Башне»

Иванова, звездные часы петербургского духа, были звездными часами и европейского духа, в коих гений России открылся призывам старой Европы.

Бывая у Иванова, я часто вспоминал о Ièopre. Ибо Иванов также в каком-то смысле был для меня воплощением самой идеи поэтического. Это проявлялось уже в самой его патетической осанке, в речитативной подаче стиха, обращенного к высокому. Во многом Иванов был не совсем русским, в нем я, восхищенный и ослепленный, видел словно бы весь спектр Европы, собранной воедино.

Странным образом в эти длинные русские ночи никто почти не заговаривал о русской революции 1905 года, хотя она еще полностью не отгромыхала и политическая обстановка на фоне войны и бунтов оставалась весьма напряженной. Бунты, хоть и реже, но продолжались, в Москве дошло даже до баррикадных боев. Рассказывали, что Белый стоял на баррикадах, а Блок маршировал с отрядом рабочих повстанцев. Городецкий был, кажется, единственным человеком в Петербурге, кто открыто поддерживал революцию; он да еще Чулков, мистический анархист из Сибири, но этого никто не принимал всерьез. Был ли я разочарован? Не знаю. Мой революционный пыя сам по себе угасал. Интернационал и венок сонетов о Пречистой совместить можно было с трудом. Друзья мои тоже избегали революционной темы и заметно терялись, когда их об этом спрашивали. И это русские люди, у которых, как я мог заметить, заноза мятежа в крови — или в языке?

Мы много говорили о символизме, мы много говорили

оНицше, который тогда взбудоражил русскую общественность, много о Рудольфе Штейнере с его антропософией и еще больше об Антихристе, который казался нам тогда не в пример занимательнее, чем Христос. Мы подолгу и всерьез обсуждали те или иные формы поэзии, например, вопрос о том, что есть и в каких случаях допустима аллитерация. Тайна цезуры волновала нас куда больше, чем социальные вопросы. Ибсен не сходил с наших уст, когда речь шла о театре. Часто звучали имена и стихи современных французов: Верхарна, Рене Жиля, Стюарта Мерилля, а также Верлена, Малларме и Рембо. Макс Волошин в цилиндре, нахлобученном на темные космы, и нередко в церемониальном фраке, проповедовал нюансированный парижский стиль и боготворил Анри де Ренье. Придуманные, но выдаваемые за натуральные коровьи колокольчики с разных пастбищ Европы сзывали всех в один хоровод, который придавал нам чувство принадлежности к чему-то важному и возвышенному. Мне-το особенно, ибо я мог похвастать глубоким знанием Георге и временами сам почти верил, что являюсь его учеником и апологетом.

В то время случился у меня один разговор, имевший значительные последствия для моей жизни.

Мне рассказали о поэте и историке искусств Сергее Маковском, сыне популярного в ту пору художника Константина Маковского. По имени я его знал, теперь же меня познакомили с ним лично.

Относительно молодой человек, голубоглазый блондин, очень стройный и элегантный. Типичный петербуржец. Несколько холоден, сдержан, слегка ироничен. Он занимал симпатично обставленную холостяцкую квартирку. Здесь не было и следа чего-либо богемного, однако уже очень скоро мы утонули с ним в безбрежном русском разговоре: несмотря на весь свой европейский лоск, Маковский оставался вполне русским человеком. Между нами разгорелось даже вполне элегантное препирательство, ибо он оказался горячим поклонником Ницше, так что мы не могли не затронуть дилемму: Аполлон или Дионис. Он, в ту пору двадцатидевятилетний, выступал за дионисийскую стихию, за цветущий хаос, за танцующие звезды, за творческий экстаз; я, двадцатилетний, выдвигал против всего этого Аполлона, проповедуя меру, прозрачность и взвешенность; он, трезвый петербуржец, размахивал знаменем божественного опьянения; я, рьяный романтик, взывал к божественной ясности классики. Сам себе удивляясь и вдохновляясь собственным неожидан-

ным красноречием, я ринулся защищать бастионы просвещенной и освященной плоти и нашел вдруг такие отточенные формулировки, что мой дионисиец, опешив, заметно стушевался. Через несколько часов, расставаясь с ощущением, что партия недоиграна и ее следует признать ничьей, мы оба знали, что эти часы сделали нас друзьями. Когда я через три с половиной года снова встретил Маковского, он прямо-таки оглоушил меня изъявлением ничуть не уменьшившегося за эти годы расположения. Аполлон и спустя годы не оставил своего сына без покровительства.

А тем, что я тогда вообще оказался способным вести подобные разговоры, я, конечно, обязан средам у Иванова. И хотя там многие философские темы были мне не по зубам, но сами дискуссии заставили меня подтянуться, научили думать систематически и прежде всего логически. За несколько недель в Петербурге я негаданно-

нежданно научился многому из того, чем потом пользовался всю свою жизнь. Могу себе представить, насколько более моего получили на этих вечерах молодые русские. Неудивительно, что их имена не поблекли до сих пор, а их дело продолжает, пусть и подспудно, оказывать влияние#на мир.

Разумеется, я встречался помимо того с поэтами, писателями, философами, театральными деятелями, художниками, которые не входили ни в один из этих кругов — ни Блока, ни Вячеслава Иванова. О них еще будет рассказ. Никаких контактов не возникло только с социалистами вокруг Максима Горького, который вообще ушел в тень в то время, напуганный политическими событиями.

Все неотступнее росло во мне желание познакомиться и с культурной жизнью Москвы. Однако денег на такую поездку у меня недоставало. И тут пришло на выручку чье-то предложение издать сборник моих поэтических переводов с русского. Получив достаточный аванс, я смог отправиться в Москву. Задуманная книга, понятно, так никогда и не вышла.

5 Зак. 54537

В гостинице «Метрополь», что на просторной площади перед Большим театром, помещалось издательство «Скорпион». Приемные часы у Брюсова были назначены на раннее утро.

Он производил ошеломительное впечатление. Сухой, длинный, в наглухо застегнутом черном сюртуке, серьезный, состоявшийся человек. Несколько высоковатый голос звучал отчужденно и совсем не подходил к этому непроницаемому, непреклонному, немного татарскому лицу с маленькой темной бородкой. Мне он показался абсолютной противоположностью веселым, непосредственным, взрывным петербуржцам. Брюсов встретил меня с подчеркнутой вежливостью, но тут же принял позу усталого и заваленного рукописями директора издательства. С рассеянной улыбкой выслушал мой отчет о петербургском пребывании. Обозначил дистанцию. Разумеется, он ценит Вячеслава Иванова, но, к сожалению… И Сологуба, конечно, тоже, однако… Только Зинаида Гиппиус пользовалась, судя по всему, его безоговорочным признанием. Его поразило, что я знал все псевдонимы, под которыми она печатала свои ядовитые статьи в его журнале. Откуда? Об источниках я умолчал: Блоки и прежде всего жена Ремизова были теми, кто мне их раскрыл.