Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Мы были одни в редакции, которая составляла единое целое с издательством (комната побольше и маленькая комната, а рядом кладовая), и после некоторых колебаний он стал читать мне стихи. Холодно, монотонно, без актерских изысков, но в импонирующей манере. Мои переводы он выслушал внимательно и сделал несколько толковых замечаний. О Георге он хотел знать как можно больше, интерес к этому человеку у него был жгучий. Он глубочайшим образом чтит пристрастие Георге к стихотворениям в шестнадцать строк (четыре строфы по четыре стиха в каждой), которые в типографском смысле наиболее благоприятны; вот и в своем сборнике «Urbi et orbi» он удлинил одно стихотворение, состоявшее первоначально из трех строф, на одну строфу — ради типографского эффекта. И вообще в

печатном деле он равняется на те образцы, которые являют собой томики Георге, выходящие у Георга Бонди.

Брюсов был могучим полиглотом. Чего только он не знал наизусть! Даже «Энеиду», сколько помню. «Фауста» обе части. «Божественную комедию». Всего Верлена, половину Верхарна. Он был образован не менее, чем Вячеслав Иванов, но у того образование было радостное, чарующее, у Брюсова же — какое-то натужное, я бы даже сказал, надменное. Но меня оно сразило, рядом с ним я казался себе приготовишкой. Брюсов был феномен: он мог импровизировать в безупречно построенных терцинах на любую заданную тему. Стоило ему прочитать какое-нибудь стихотворение два раза, как он знал его наизусть. Общаться с ним было нелегко. Он не только играл мага, похоже, он им был на самом деле.

Его соиздатель, Сергей Поляков, богатый москвич, давал деньги на издательство и журнал. Умный, обворожительный человек, с которым было приятно разговаривать. Я познакомился и с их постоянным сотрудником, поэтом Юргисом Балтрушайтисом. Урожденный литовец, он писал по-русски. Он переводил Герхарта Гауптмана и слагал славные меланхолические стихи, из которых не все должны быть обречены на забвение. Этот вежливый, скромный и очень симпатичный человек долгое время боролся с бедностью, пока его после распада империи не назначили, к его вящему изумлению, послом Литвы в Москве. В этом качестве он помог многим своим друзьям-поэтам во время пореволюционного голода. Мне он посвятил красивое стихотворение.

Разумеется, я каждый день проводил с Брюсовым. Однако не могу сказать, что мы стали ближе друг другу. Мне кажется, он принадлежал к тем людям, письменный контакт с которыми налаживается лучше. Ибо в письмах своих он вовсе не был темным магом, но вполне естественным и весьма практичным человеком. Его в то время бесспорное лидерство среди поэтов символистской школы не может сегодня не удивлять, но он, несомненно, останется в русской поэзии, может быть, как глава излишне

формализованного символистского неоклассицизма, который никогда раньше не вздымал такую волну в Европе — и вряд ли сумеет повторить свой успех. Мистика, секс, диалектика, игра форм и певучий, достаточно элегантный пафос — все это соединилось у Брюсова с расчетливо продуманной поденной работой над стихом, которая и теперь способна многих смутить и привести в заблуждение. Благодаря своему поэтическому накалу он сумел поднять свой изначально скромненький дар прямо-таки на героическую высоту. Образцовый пример возможностей продуманного и уверенного в себе артистизма.

Я привез стихи и прозу Брюсова в Германию и тем самым открыл ему дорогу в Европу. Но когда я через семь с половиной лет при совершенно других обстоятельствах снова попал в Москву, мы с ним по-прежнему остались чужими друг другу. Было ли дело во мне? Может быть, дело было в Москве.

Москва мне не понравилась. Большой город — в ту пору, правда, не такой большой, как Петербург — был, по сути, беспорядочно сросшейся большой деревней. Были парадные улицы с бьющей в глаза роскошью, хотя и не авеню или бульвары в европейском смысле, но тут же рядом были улицы бедные и безобразные, утопавшие в невыносимой грязи. Рядом с дворцами — лачуги.

Кремлевский ансамбль со своими сокровищами был, конечно, достопримечателен, но и он остался для меня экзотикой, не больше. И сам язык москвичей был мне чужд. Богатый оттенками, мелодичный русский язык был здесь испорчен этим постоянным аканьем — каким-то нерадостным, агрессивно выпирающим «а». Москва была и осталась мне несимпатична, дело, может быть, в каких-то чуть ли не магических глубинах, потому что как мне не понравилась Москва, так и я всегда не нравился истинным москвичам. Примеров не счесть вплоть до самого недавнего времени. Но все это я понял значительно позднее.

Я знаю, что Москва сыграла куда большую роль в истории русского духа, чем прежде Киев, а позднее Петербург.

Я знаю: чтобы понять Москву, нужно спуститься к гораздо более глубинным потокам русского бытия, чем те, что проходят по поверхности. Недаром у многих русских слово «Москва» вызывает священный трепет. Иконная, строгая красота Древней Руси не всем дается. И я знаю также, что несправедлив к Москве, но что поделать, никто из нас не прыгнет дальше своей тени, я таков, что ирреальность Петербурга всегда предпочту карнавальной Москве. Моя Россия называется Петербургом.

Кроме Брюсова в Москве меня интересовал еще поэт Андрей Белый, который был, как и Блок, выходцем из профессорской семьи. «Андрей Белый» — то был («ангельский») псевдоним Бориса Николаевича Бугаева. На другой день после встречи с Брюсовым я отправился на Арбат, чтобы увидеться с Белым.

Высокий, стройный, с редкими, будто разлетающимися волосами, с высоким лбом, бездонными, светлыми, блуждающими и чуть косящими глазами, с танцующими, словно бы подпрыгивающими движениями, размашистыми жестами и голосом, то обрушивающимся вниз, то внезапно взвивающимся фальцетом, — он производил ошеломляющее впечатление. Аффектированный поток его речи струился как бы из другого мира. В нем не чувствовалось наигранности, но он играл — на поражение. И тщеславен он был как ребенок.

А играл он роль Андрея Белого. Знал ли он, что играет? Думаю, что знал. Сознательно или бессознательно.

За его мыслями было трудно следить, так они были прыгучи. Но и оторваться от них было невозможно — такого гениального потока ассоциаций, как у Белого, я потом никогда не встречал.

В ту пору Белый взял привычку не читать, а почти петь свои стихи на какой-то народный мотив. Это очень шло его стихам, в которых цыганщина сочеталась с социальной озабоченностью a la Некрасов. Его ранние стихи — из «Золота в лазури» — были совсем другими, во многом символистскими, насыщенными аллегориями в духе Рихарда

Вагнера или декорированной эпохи рококо, им еще редко давалась такая чарующая меланхолическая музыкальность, как этим.