Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

В тот вечер чтение не продолжалось…

Сологуб видел в подобных вещах знаки демонической воли, его нельзя было уговорить продолжить чтение — и мы остались без чая. Это не помешало ему, однако, авторизировать мои переводы его сказочек и его романа. Роман я, правда, отдал одному бедствовавшему приятелю для заработка. Произошло это с заверенного разрешения Сологуба, но он мне этого никогда не простил. Мне остается только сожалеть, что так произошло, потому что на самом- то деле Сологуб был совсем другим человеком, чем тот, за кого он себя выдавал. Он был одним из величайших поэтов эпохи.

Другое поэтическое знакомство проходило под более благоприятным знаком. Сестра философа Владимира Соловьева Поликсена сочиняла — под псевдонимом «Аллегро» — взвешенно спокойные, неоклассицистские стихи, некоторые из которых мне очень нравились, и я их перевел. Она издавала детский журнал, в котором печатались все писатели с именем.

То была несколько мужеподобная дама сорока с лишним лет — девятью годами моложе своего знаменитого брата. Мне довелось провести у нее целый день; она с большой любовью говорила о Владимире, которого к тому времени я еще очень мало знал, и радовалась тому, что я перевел ее любимое стихотворение из его наследия. Она позволила мне прочитать не только переводы, но и собственные стихи. И под конец заявила, что я, в сущности, русский поэт, лишь по случайности пишущий по-немецки. Об этом она потом написала очень милую статью.

Такой отзыв возбудил мою гордость, я пытался распространить его среди друзей, правда, без большого успеха. Вячеслав Великолепный лишь хихикнул, дрыгнув своим посеребренным пенсне, и сказал: «Ну, русских-το у нас хватает, слава Богу, что вы немец».

У меня было много встреч, конечно, и с другими поэтами — с мрачным меланхоликом-байронистом Курсинским или русским Пьером Луи Кондратьевым, но их имена сегодня по праву забыты.

Кроме Мережковских, с которыми я так и не познакомился, даже позднее, несмотря на всю нашу оживленную переписку, не удалось мне встретиться, о чем я особенно сожалел, и с Константином Бальмонтом, певцом любви, пребывавшем в Париже. К тому времени (шестьдесят лет назад!) я уже перевел более сотни его стихотворений, и уж с ним бы мы наверняка славно погуляли на поэтическом пиру! Несколько лет назад я взялся учинить ревизию того своего увлечения и пришел в отчаяние — настолько мне все это показалось устаревшим и пыльным. Процентов двадцать всего моей тогдашней работы выжило, но в это число не попало ни одно любовное стихотворение. Так меняются времена. К любви, правда, все это не имеет отношения, ибо сколько любовных стихотворений Пушкина, Лермонтова, Фета, Ахматовой я сохранил. И знал почему!

В мае 1906 года, когда петербургские острова покрылись цветами, настала пора мне уезжать. Сердечно распрощавшись с Ремизовыми и погрузив в пролетку дополнительный, сильно потертый чемодан с книгами, подаренными мне поэтами, я отправился на Балтийский вокзал. И уже почти добравшись до него, вынужден был повернуть назад — потому что забыл свой паспорт.

В России тогда у каждого должен был быть паспорт. Его сдавали портье, останавливаясь в гостинице ли, приватно ли, неважно, и хозяин отмечал его в полиции. Вот у портье дома, где жили Ремизовы, я и забыл свой паспорт. Был ли то знак?

Вероятно.

Несмотря на эту задержку, я успел на свой поезд. Мальчиком приехал я в Петербург, а уезжал с ощущением, будто прошел за восемь недель два семестра университета. Я был принужден подтянуть свой плохой русский, так как общался почти исключительно на русском языке; только в самом начале некоторые из друзей говорили со мной по-немецки, которым тогда владели почти все. Под конец все без исключения разговаривали со мной только по-русски.

Я открыл новый поэтический мир. Очень ли он отличался от мюнхенского поэтического мира? Да. Он был намного тяжелее и глубже, но и намного легче, воздушнее — он скользил подобно небесному кораблю над облаками. Русская тяжесть встает из более темных душевных глубин, русская легкость более размашиста и вдохновенна. Постиг ли я это на примере Любови Блок? Было ли это материнское начало в русской женщине? Но ведь она оставалась женщиной, великой женщиной в полном смысле этого слова. И такой же милой и жизнелюбивой, как Татьяна Гиппиус, Незабвенная.

А если русские все же сделали настоящую революцию, то почему они вдруг от нее решительно отказались? Только потому, что она не удалась? Тут тоже было много непонятного для меня.

Но стихи! До этого я писал стихи, теперь я ими жил. Стихи, как выяснилось, вовсе не состояли из красивых слов, слова должны быть настолько само собой разумеющимися, сильными и необходимыми, что их действенность можно измерять термометром. Все, что я писал раньше, казалось мне теперь шарманкой. Уши мои слышали по-новому.

Глаза мои видели по-новому. Нет, не новый русский мир. Конечно, он был нов для меня, но за ним я стал прозревать тот взлет души, при котором огненный столп духа зажигается от любви.

Вовсе не в аполлоническом настроении, скорее опьяненный новыми красками бытия, новым живым знанием, я возвращался той весенней ночью домой.

Не для того ли я до этого ездил в Германию, чтобы открыть Россию? И что же, собственно, я там открыл? А в том, что открытие состоялось, я не сомневался.

Ночь была сырой и теплой. За окном пахло первой сиренью.

Едва я снова освоился в Митаве, как отец спросил меня, не хочу ли я осенью возобновить свою отложенную учебу. В политическом отношении жизнь успокоилась, а поскольку в мае мне стукнуло двадцать, было самое время подумать о строительстве будущего.

Отец был прав. Мир, который граф Витте заключил в ноябре 1905 года в Соединенных Штатах, был, если вспомнить о проигранной Русско-японской войне, скорее победным исходом. Нетрудно было предвидеть, что великая русская империя опять наберется сил, тем более что заграница доверяла графу Витте и начала инвестировать деньги в Россию.

У меня теперь не было ни малейшего желания возвращаться в Мюнхен и продолжать изучать филологию у Мункера. Петербургский успех выбил меня из колеи, которая уже казалась мне предначертанной. Разве мог равноправный брат великих поэтов снова стать безликим студентом? Но с такими рассуждениями я не мог, конечно, идти к отцу. Поэтому я всячески старался оттянуть решение, намекая, что мне не хочется в Мюнхен, что, может быть, лучше Тарту — это ведь ближе, удобнее добираться.

Мой старый школьный товарищ, Вольдемар Дамберг, тоже хотел учиться в Тарту, только еще не знал, на каком факультете. То был очень умный молодой латыш, немногословный, с профилем Данте. Я пригласил его пожить у меня в комнате и несколько дней вместе подумать. Он