Дмитрий Володихин - Братья Стругацкие

«Нам нравился Малыш, — признавался Стругацкий-младший в „Комментариях к пройденному“, — у нас хорошо получился Вандерхузе с его бакенбардами и верблюжьим взглядом вдоль и поверх собственного носа, да и Комов был там на месте, не говоря уже о любимом нашем Горбовском, которого мы здесь с удовольствием воскресили из мертвых раз и впредь навсегда. И тем не менее мысль о том, что мы пишем повесть, которую можно было бы и не писать, — сегодня, здесь и сейчас, — попортила нам немало крови, и (я помню это совершенно отчетливо), окончив чистовик в начале ноября 1970-го, мы чувствовали себя совершенно неудовлетворенными и почему-то — дьявольски уставшими. Наверное, это была реакция — расплата за ощущение НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ своего труда…»

И, далее: «Словом, мы невысоко ценили нашего „Малыша“, но, иногда, перечитывая его, признавались друг другу (в манере Вандерхузе): „А ведь недурно написано, ей-богу, как ты полагаешь?“ — и были при этом совершенно честны перед собою: написано было и в самом деле недурно. В своем роде, конечно. Ведь недаром эта повестушка и инсценирована была, причем вполне прилично, и экранизирована (довольно, впрочем, посредственно) [29], и переиздавалась многократно».

Стругацкие даже подумывали, не написать ли им продолжение: «Операция „Ковчег“, в ходе которой земляне переселяют целую цивилизацию на другую планету, — глазами Малыша…» Все же приятно было на какое-то время вернуться в ослепительный Мир Полдня. Но нет, нет… «Сейчас я иногда думаю (не без горечи), — признавался Стругацкий-младший, — что именно в силу своей аполитичности, антиконъюнктурности и отстраненности эта повесть, вполне возможно, переживет все другие наши работы, которыми мы так некогда гордились и которые считали главными…»

Даже Рафаил Нудельман, очень любивший и высоко ценивший братьев Стругацких, как-то заметил с присущей ему жесткостью: может, чем писать такое, лучше вообще ничего не писать. Но поклонникам Стругацких повесть полюбилась — тут Борис Натанович прав. Политики в ней мало, зато спокойная мудрость Горбовского и благородство иных персонажей наполняют ее внутренним светом. Читателю светло, тепло и уютно в повести.

Семидесятые годы.

Суета сует и всяческая суета.

Заказной сценарий для Кишинева… Работа для юмористического киножурнала «Фитиль»… Сценарий телефильма «Выбор пал на Рыбкина» (не вышел)… Рукопись «Странные события на рифе Октопус» (до публикации не доведена)… Стругацкий-старший переехал в новую квартиру, событие радостное, но возникли вдруг семейные проблемы…

Одно утешало: в самом начале 1971 года, встретившись в Ленинграде, Стругацкие начали повесть «Пикник на обочине». Впоследствии она окончательно утвердит их репутацию писателей-лидеров, блистательных и глубоких. Даже строгий Станислав Лем признавался, что именно эта повесть Стругацких всегда вызывала у него своеобразную зависть, «как если бы это я должен был ее написать». Правда, при этом Лем не раз наезжал на Аркадия Натановича: дескать, тот «…никогда не был орлом интеллекта». Странно было прочесть об этом в литературных заметках Лема. Может, два классика где-то не допили до кондиции?

«Смешно говорить, — писал Борис Натанович одному из авторов этой книги (7. Х.2010), — но, похоже, так оно и было. АН встречался с Лемом (насколько я знаю и помню) всего один раз. Это было в Праге, на праздновании юбилея Чапека. Разумеется, они там выпивали. (Лем тоже был отнюдь не дурак выпить.) И, наверное, что-то там у них не срослось. Никаких подробностей я не знаю, да и не интересовали они меня никогда, только помню, что АН отзывался об этой встрече сдержанно… Надо сказать, АН вообще относился к Лему-писателю довольно холодно… Он считал, что Лем — отличный выдумщик, но в остальном писатель отнюдь не блестящий: многословен и временами отчетливо скучноват. Всеобщих (моих, в частности) восторгов по поводу пана Станислава он никогда не разделял…» И далее: «Я сам общался с Лемом всего дважды, в середине и конце 60-х, когда Лем приезжал в Питер получать гонорары. Встречались мы в сравнительно узком кругу — Илья Варшавский, Дима Брускин, кажется, еще и Брандис был, и еще кто-то, а начальства не было никакого, так что говорили свободно и не стеснялись. Помню ощущение от Лема, как от блистательного спорщика (он говорил по-русски как русский) и рассказчика вообще. Трепаться с ним было одно сплошное удовольствие, но о чем мы тогда трепались (дважды по два-три часа!), не помню совершенно. О фантастике, о литературе вообще, о науке? Наверняка… О политике? Вряд ли. Хотя не исключено… Кто-то вспомнил старый парадокс: что будет делать бог, если его, всемогущего, спросят, может ли он создать камень, который сам же не в силах будет поднять? Лем ответил мгновенно: „Бог начнет зуммерить… Зациклится: могу… не могу… могу… не могу… могу… не могу…“ Быстрота реакции и остроумие пана Станислава так меня поразили, что, как видите, я запомнил этот эпизод на всю жизнь. Полвека прошло — не забыл. Зато ничего другого не запомнил…»

«Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать».

Эпиграф из Р. П. Уоррена сразу вводил в суть дела. «Обезьяна и консервная банка, — читаем в рабочей тетради Стругацких. — Через 30 лет после посещения пришельцев остатки хлама, брошенного ими, — предмет охоты и поисков, исследований и несчастий. Рост суеверий, департамент, пытающийся взять власть на основе владения ими, организация, стремящаяся к уничтожению их (знание, взятое с неба, бесполезно и вредно; любая находка может принести лишь дурное применение). Старатели, почитаемые за колдунов. Падение авторитета науки. Брошенные биосистемы (почти разряженная батарейка), ожившие мертвецы самых разных эпох…»

Сюжет выстрадан. Он отвечал взгляду писателей на окружающее.

В конце концов, самое лучшее, самое чистое будущее мы можем построить только сами, и понятно, что только из того материала (людей), который есть у нас под руками. Личная ситуация самих Стругацких. Вот наша действительность, вот окружающие нас люди и вот ясное понимание — никаких других людей, никакой другой действительности нет и быть не может…

В январе повесть была начата, в ноябре закончена.

Без особых препятствий она прошла в журнале «Аврора».

И дальше всё казалось простым: в издательстве «Молодая гвардия» рукопись уже ждали. Она должна была войти в состав уже упоминавшегося сборника братьев «Неназначенные встречи» — «Дело об убийстве», «Малыш» и «Пикник на обочине».

Говоря о «Пикнике», трудно обойтись без цитирования.

Вот специальный корреспондент из небольшого, но ставшего печально известным во всем мире городка Хармонт берет интервью у доктора Валентина Пильмана, нобелевского лауреата. Следует ли считать так называемый «радиант Пильмана» первым серьезным открытием этого ученого?.. Полагаю, что нет, отвечает на вопрос доктор Пильман. Более того, он полагает, что «радиант Пильмана» — вообще не первое, не самое серьезное и, наконец, вообще не его открытие. «Открыл радиант школьник, опубликовал координаты студент, а назвали радиант почему-то моим именем». И далее: «Представьте себе, что вы раскрутили большой глобус и принялись палить в него из револьвера. Дырки на глобусе лягут на некую плавную кривую. Вся суть того, что вы называете моим первым серьезным открытием, заключается в простом факте: все шесть Зон Посещения располагаются на поверхности нашей планеты так, словно кто-то дал по Земле шесть выстрелов из пистолета, расположенного где-то на линии Земля-Денеб. Денеб — это альфа созвездия Лебедя, а точка на небесном своде, из которой, так сказать, стреляли, и называется радиантом Пильмана».