Юлий Марголин - Путешествие в страну Зе-Ка

– Сиди тихо! А то хуже будет!

Я смотрел с бессильным бешенством, как они делили между собой мои вещи. Не только хлеб, выданный на 2 дня, но и кило сухарей, которые я себе собрал на дорогу, были съедены во мгновение ока.

– А вот это моя думка будет, – сказал один, любовно поглаживая красную подушечку крестьянского полотна, которая ему приглянулась еще в вагоне. – Хорошая думка, братцы.

Все семеро поляков были ограблены дочиста. Нам оставили только лохмотья. С меня сняли чистую белую рубашку, которую мне дал «на волю» круглицкии профессор. Вместо нее бросили мне казенную рваную и грязную рубаху.

– Пикнете – убьем.

Я лежал на полу, оглушенный, испуганный и пристыженный. – Деньги есть? – подошел ко мне один из урок. – Отдай деньги, а то хуже будет, если сами найдем.

Он ощупал меня, вывернул карманы, ничего не нашел и махнул рукой.

Смеркалось. Урки начали бешено колотить в дверь. Немедленно кто-то подошел к глазку с другой стороны. – Чего надо?

– Скажи на кухне, – прокричал Ваня через дверь, – что мы голодны! Пусть принесут чего, а то голову оторвем…

Наступило молчание. Через десять минуть снова началась канонада в двери. Опять кто-то подошел к двери. – Чего вам?

– Жрать сию минуту! Забыл?

– Да нет ничего. Только суп остался.

– Тащи суп.

В этот день нам не полагалось никакого питания в Вологодской тюрьме. Но, к моему удивлению, им принесли в большой посудине суп, который они съели впятером. Шестой, который был с ними, не принадлежал к их кампании. Это был их «пленник» – человек с интеллигентным лицом, не принимавший участия в грабеже и разделе добычи.

Этот шестой был молодой ленинградский врач Вахрамеев. Он был совершенно терроризован своими спутниками.

– Видишь, – говорили они ему, – мы с тобой обошлись благородно. Вещей у тебя, почитай, и не тронули. Взяли мелочь. А почему? Нам с тобой дорога одна – Воркута. На месте, коли жить будешь с умом – никто тебя не тронет. Ты врач, ты нам пригодишься, а мы тебе. Знаешь, какой закон в лагерях? С нами надо жить в мире, от нас нигде не спрячешься…

Вахрамеев, еще совсем молодой человек, со страхом смотрел на них. Он был новичок, только из тюрьмы. Они его «воспитывали».

– Вот, допустим, пожалуешься начальству. Ну, заберут тебя от нас в соседнюю камеру. Так там те же люди сидят. Я через стенку стукну, скажу «давите гада» – и задавят тебя в два счета. Живой до Воркуты не доедешь. Это помни.

Весь остаток дня, сытые и довольные удачей, они похвалялись своими воровскими подвигами, необыкновенной удалью, и муштровали Вахрамеева. И уже кто-то из ограбленных поляков, молоденький, подобрался к ним – «господам положения» – и начал втираться в кампанию. До вечера они рассказывали похабные истории, а он льстиво смеялся, подвигался поближе, вставлял свои слова – он уже был наполовину их.

Ночью разбудил меня Ваня. Все спали кругом. Он ждал этой минуты, вытащил, мешок из-под моей головы, и еще раз перетряхнул. На этот раз ему удалось найти 109 рублей – всю сумму, которую собрали мне на дорогу друзья, думая, что я иду «на волю».

– Хитер ты, хитер, – пробормотал Ваня и оглянулся на спящих товарищей, – да от меня не спрячешь. А теперь смотри, молчи.

Таким образом, он утаил эти деньги от своих товарищей, чтобы не делиться с ними. За эти деньги можно было купить стаканов пять табаку-самосаду.

Два дня я лежал без хлеба. На второй день принесли нам обед. Суп и кашу. Еду подавали через окошко в двери. Поляков не допустили к окошку. Нашу еду приняли урки. Они отдали нам суп, жидкий как вода, и по одной порции каши на двоих. Таким образом, им досталась половина нашей каши. Потом им принесли еще добавку. Мы могли убедиться, что это, действительно, грозные люди. Даже персонал тюрьмы их боялся. В действительности дело было не в боязни. Комендант Володя был ихчеловек, такой же, как они. Он им подводил людей для грабежа, а они с ним делились: обычная в лагерях «кооперация».

В нашем «продовольственном аттестате» была отметка, что мы получили довольствие на 2 дня. Поэтому хлеб полагался нам в вологодской тюрьме только с 3-го дня. Мы были ослаблены постом и еле-еле дождались третьего дня. Только в час дня отворили окошко и выдали каждому на руки его пайку. Я принял бережно хлеб, как величайшую драгоценность, но не успело окошко закрыться, как Ваня подошел к нам:

– Пайку пополам!

Я не сразу понял, чего он хочет, до того я был далек от мысли, что люди, которые отняли у меня хлеб за два дня, могут на третий день сделать то же самое. Хлеб – самое основание жизни. Я смотрел в оцепенении, как поляки послушно отдавали свои пайки, как им ножичком разрезали пайку и оставляли половину, взглянул на эти разбойничьи наглые лица, и горячая волна негодования и ненависти поднялась во мне, кровь хлынула в лицо.

– Не дам! – сказал я тихо и раздельно Ване.

Я был ко всему готов. Я их перестал бояться. Эту пайку могли у меня взять только с жизнью. Я сунул ее в бездонный карман своего бушлата и приготовился защищать ее, как раненая медведица детеныша.

Я увидел совсем близко угрожающее, отвратительное, с оскаленными зубами лицо хулигана. Он взял меня за горло. Я не мог оторвать этих пальцев – и тоже вцепился ему в глотку, в волосы. Мы оба рухнули на пол.

Он был молод, а я – полуживой инвалид, кожа да кости. Мои очки, связанные веревочкой, слетели в сторону. Он подмял меня под себя, и я напрасно старался содрать со своей шеи эти 10 железных пиявок. Я начал задыхаться. Рот мой открылся, из него вырывалос хрипение, нечленораздельные слова, пополам со слюной. Колени поднялись, но грудь не могла втянуть воздуха.

Он душил меня спокойно и медленно, а под стеной сидело в ряд шесть поляков и безучастно смотрело, храня строгое молчание.

Я испытал детское изумление от сознания, что меня могут удавить в камере полной народа, и ни одна рука, ни один голос не подымутся в мою защиту.

Камера была полна моего хрипения. В мозгу моем встало отдаленное воспоминание о том, что я изучал когда-то философию на Западе, и этот хрип, если бы его перевести на человечий язык, значил: «Меня! Меня, доктора философии! Меня, кладезь премудрости, образ и подобие Божие!»

Я пережил то, что предшествует смерти от удушения, и дошел до затмения сознания. Мои мысли распались, но тело, напряженное как лук, еще держало жизнь, как невыпущенную стрелу. Через одну очень долгую минуту я услышал чей-то голос в тумане:

– Год за него прибавят, ребята, и то не стоит… Я понял, что свободен. Я, один из всех, не отдал хлеба. Я вскочил и кинулся к двери. Я стал бить в нее ногами и кулаками, дико крича: «Убивают!» – А за мной кричали урки: «Он с ума сошел!»

С другой стороны двери, в глазке, показался живой человеческий глаз, и я услышал или понял: – «Мы все видим!»