Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)

— Билли говорил мне, что вы пишете, — обратился я к нему.

Портер метнул на меня быстрый взгляд, и яркий румянец залил его щеки.

— Нет, я не пишу по-настоящему, а только пытаюсь, — отвечал он.

— Ах, вот как!

Во мне шевельнулась к нему искренняя жалость — к человеку, которому суждено было написать самые увлекательные рассказы, увидевшие когда-либо свет в Америке.

— Ну, а я тут задумал написать кое-что. Правду сказать, моя книга уже почти кончена. Зайдите к нам, и я вам прочту ее вслух.

Портер быстро вышел из комнаты, и я не видел его целых две недели.

Конторка, стул да решетка тюремной аптеки, а вокруг этой аптеки все пять палат больницы. В палатах этих от пятидесяти до двухсот больных самыми разнообразными болезнями. В тишине ночи раздаются стоны истерзанных людей, кашель истощенных чахоткой, предсмертный хрип умирающих. Ночная «сиделка» бесшумно скользит из одной палаты в другую, изредка возвращаясь в аптеку с лаконичным заявлением, что еще один из пациентов приказал долго жить. Тогда по коридорам разносится грохот тачки, на которой негр-вечник отвозил мертвецов в покойницкую. Конторка и стул эти помещались воистину в самом сердце леденящего отчаяния.

За этой самой конторкой ночь за ночью сидел Портер, и в этой жуткой тюремной обстановке смерти и жестокости расцветал ласковой улыбкой его гений — улыбкой, рожденной болью сердечной, позором и унижением, улыбкой, которая могучей волной, несущей с собой надежду и утешение, проникала во все людские сердца.

Когда волна эта впервые докатилась до Билли Рэйдлера и меня, мы искренне, без всякого стеснения, всплакнули. Я думаю, эта минута была одна из счастливейших в жизни О. Генри; А было так. Однажды в пятницу, после полудня, он зашел к нам в контору. Это случилось недели две спустя после того, как я предложил ему прочитать мои воспоминания.

— Полковник, соблаговолите выслушать меня, — заявил он со свойственной ему шутливой торжественностью. — Мне чрезвычайно ценно мнение моего товарища по перу. У меня здесь с собой кое-какая безделица, которую я хотел бы прочесть вам и Билли.

Портер был обычно так молчалив и так предпочитал слушать, в то время как говорили другие, что вас невольно охватывало искреннее чувство удовольствия при малейшем поползновении с его стороны к откровенности. Билли и я повернулись к нему и приготовились слушать.

Портер уселся на высоком табурете у конторки и осторожно вытащил из кармана пачку оберточной бумаги. Она была вся исписана крупным, размашистым почерком: едва ли можно было бы найти хотя бы одну помарку или поправку на многочисленных листах.

С той минуты, как Портер начал читать своим низким, бархатным, слегка заикающимся голосом, воцарилась мертвая тишина. Мы положительно замерли, затаив дыхание. Наконец Рэйдлер громко вздохнул, и Портер, точно очнувшись от сна, взглянул на нас. Рэйдлер ухмыльнулся и принялся тереть глаза своей искалеченной рукой.

— Черт вас подери, Портер, это впервые за всю мою жизнь. Разрази меня господь, если я знал, как выглядит слеза.

Странно было видеть, как два грабителя хныкали над немудреным вымыслом.

Быть может, арестанту вообще свойственна чрезмерная сентиментальность, но было какое-то странное очарование в этом рассказе Портера, которое так и проникало вам, казалось, в самое сердце, согревая его приятной теплотой. Он читал нам «Рождественский подарок по-ковбойски». Билли Рэйдлеру и мне были так понятны чувства ковбоя, отвергнутого любимой девушкой, так понятна также его жгучая ревность к фермеру, который добился ее любви. Мы были уверены, что он сдержит свою клятву, что он вернется, чтобы убить своего соперника. Когда же он возвращается в канун Рождества, переодетый Дедушкой Морозом, с револьвером в кармане, чтобы внести смерть в дом на ранчо, где царит безоблачное счастье, мы вполне сочувствовали ему. Тут он подслушивает, как защищает его жена фермера, слышит, как она вспоминает о его добром сердце в те далекие, мирные годы его жизни, и он подходит к ней. «В соседней комнате находится подарок, который я приготовил для вас», — говорит он и покидает дом, не выпустив той роковой пули, которая предназначалась для ее мужа.

Рассказ ведется так, как только умел это делать О. Генри. Билли и я чувствовали себя на месте ковбоя. Нас тоже тронула сердечная теплота молодой женщины, точно солнечный луч озарившая на миг суровое сердце ковбоя. Все это мы чувствовали, и слезы катились по нашим старым, огрубелым щекам.

Портер сидел молча. Он был вполне удовлетворен произведенным впечатлением; глаза его блестели от радостного чувства. Наконец он свернул свою рукопись и слез со стула.

— Милостивые государи, приношу вам свою благодарность. Я никогда не ожидал, что рассказ мой вызовет слезы умиления у таких старых, опытных профессионалов, как вы, — проговорил он.

Тут мы начали строить самые радужные планы о том, сколько денег принесет этот рассказ и куда его следует послать. Мы принимали живейшее участие в его судьбе. «Наездники прерий» с их бездонными реками, крови померкли пред чарами «Рождественского подарка».

С пылом настоящих поклонников таланта мы с Рэйдлером приветствовали в лице Биля Портера гениального писателя. Мы решили послать рассказ в «Черную кошку». В то время в тюрьме находился один образованный француз, банкир из Нью-Орлеана. Через посредничество его сестры рассказ Портера был отправлен в редакцию.

Когда «Рождественский подарок» был отослан, мы с Билли Рэйдлером едва могли дождаться, пока пройдет наконец несколько недель. Мы были уверены, что рассказ этот будет немедленно принят, и надеялись, что Портер получит за него, по меньшей мере, семьдесят пять долларов. Увы, рассказ вернулся обратно.

Несколько лет спустя мне пришлось таскать мою собственную книгу от издателя к издателю, но даже тогда я не испытал того приступа разочарования, смешанного с гневом, которое охватило меня, когда замечательный рассказ О. Генри не был принят.

Я знал, что и он также был огорчен не менее моего. Он сильно рассчитывал на эти деньги. На них ему хотелось послать небольшой подарок своей дочери Маргарет; теперь же ей придется долго ждать. И эта неудача еще больше поразила его отцовское сердце.

Однако же, когда Билли протянул ему конверт, он не промолвил ни слова. Мы были до такой степени возмущены отказом редактора «Черной кошки», что уговаривали его в дальнейшем совершенно бойкотировать этот журнал.

— Полковник, быть может, настанет день, когда и я смогу отказывать издателям, но в данную минуту боюсь, что решающий голос в этом деле принадлежит не мне.

После этого он вновь вернулся к своей конторке и принялся писать, писать без конца. Он вернулся опять к унылой тюремной больнице, к своим ночным обходам камер, везде черпая материал и «превращая свойственными лишь О. Генри чарами это уныние и печаль в радостную улыбку, которая озаряет все его рассказы. Многие из них он читал нам в те счастливые часы, которыми мы наслаждались украдкой по воскресеньям после обеда в «Клубе затворников».